Большие люди

— Ты чего это здесь? — брат сидит рядом на диване.

— Да так… устал…

— Гошка, — старший качает головой. — Перестань себя загонять. Не дело это.

— Я должен… должен исправить то, что испортил, — тихо, но твердо.

— Да что теперь, — Григорий вздыхает, — убиться, что ли? Да и не факт, что получится… все вернуть назад.

— Я должен. Должен исправить! Ты понимаешь?!

— Понимаю. Только не все от нас зависит, Гош. Но спасибо… что стараешься. И вообще… — Григорий вдруг протягивает руку и легко треплет его по волосам. Таким скупым, кратким движением. Совсем как в детстве. И так же, как в детстве, от этого жеста старшего брата, жеста, который был для Гришки максимально возможным по степени откровенности выражением симпатии, одобрения — от этого жеста что-то горячо скручивает внутри. — Главное, что ты жив, Гошка. А остальное… прорвемся.

Георгий отворачивает лицо к спинке дивана. Заплакать хочется просто смертельно. Как в детстве. Но оттуда же, из детства, выплывают Гришкины слова: «Ну, Жоржета, не реви. Ты же мужик. Мужики не плачут». Ему отчаянно плохо, тошно и стыдно. Но глаза его сухи. Настоящие мужики не плачут. Так научил его старший брат.

Глава 4. Большие воспоминания

Пожилая женщина старается говорить вполголоса, но Люся прекрасно слышит. Лучше бы не слышала.

— Танечка, ну вот только маешься ты с ним… Говорили мы тебе с отцом — сдай ты его в детдом. Все равно он ни черта не понимает, дурачок же. Ему все равно, есть ты, нет тебя…

— Мама, перестань! — женщина, по виду — Люсина ровесница, споро одевает годовалого малыша после массажа. Людмила даже не знает, какой там основной диагноз. У ребенка целый неврологический «букет» и куча осложнений. Но это же не оправдание…

— Странный совет из уст матери, — не может сдержаться Люда.

— А что тут странного? — полная дама поворачивается к массажисту. — Ну, он же правда ничего не понимает. Таня только время с ним теряет! Отдать в детдом и все. Ему там лучше будет, — со странной уверенностью. — А Танюше это все зачем? Она умница, у нее два высших образования, хорошая работа. Только время переводить. А Танечка потом другого родит ребенка… здорового.

— Мама, ты нашла время это обсуждать, — голос матери мальчика резок. — Извините нас, — это уже Людмиле. — До свидания. Мама, пойдем.

Они уходят, старшая из женщин продолжает что-то говорить младшей, держащей на руках своего больного, не оправдавшего чьих-то надежд и чаяний ребенка. Люся гадает: надолго ли хватит сил матери выдерживать это давление. И от всего сердца желает ей, чтобы сил хватило. Пройти этот путь до конца, каким бы он ни был.

Монька так рванул ей навстречу, что Люда поняла — с собакой не гуляли. Даже можно не спрашивать. Так, ошейник, поводок.

— Людмила, ты долго не гуляй. Пусть по-быстрому дела сделает и домой. Устала же наверняка.

Люся молча закрывает дверь. Даже сил обижаться нет. Да и умом понимает, что это ее собака, она ее домой притащила, вот и изволь, Людмила Михайловна, выгуливать своего пса. Нет, мама и даже бабушка тоже гуляли с Моней, не только одна Люся. Просто этот поганец признавал за хозяйку только Людмилу, только ее слушался беспрекословно. А на прогулке с Антониной Вячеславовной или Фаиной Семеновной мог позволить себе рвануть за кошкой, голубем, а то и вовсе — за другой собакой. Опять же, помойки — это святое. И ничего ни мама, ни бабушка с ним сделать не могли. Два года назад Монька вывернул бабуле кисть на прогулке, после чего Фаина Семеновна полгода пса именовала не иначе как Иродом. И гуляла с ним только по крайней необходимости, когда уж совсем некому, а собаке невмочь. А прошлой зимой Пантелеймон Иродович уронил Люсину маму на прогулке, да еще и протащил ее пару метров, благо снег и мягко. Но матери этот эпизод желания выгуливать энергичного ротвейлера не добавил.

По-быстрому у них с Монти не получается. Люся понимает, что такой собаке нужно много движения, и пятью минутами не отделаешься. Только сил в ногах нет совсем. И, недолго думая, Людмила мягко оседает в сугроб. Не так уж холодно на улице, а она добротно, по погоде одета. Монька подбегает, тыкается ей в лицо мокрым носом и, убедившись, что все с хозяйкой в порядке, уносится дальше проверять, что произошло нового на его территории.

Думать ни о чем не хочется. Даже о том, как она сама странно выглядит, восседая поздним вечерним часом в сугробе на пустыре. Наблюдать эту сюрреалистичную картину желающих все равно нет. Зато почему-то вдруг вспоминаются два брата-негея. Если честно, она полагала, что благополучно забыла о них. Ну, проревелась и забыла. Столько всего проходит через нее, что правило «С глаз долой — из сердца вон» срабатывает почти всегда. Почти. Но не абсолютно. Потому что вот вспомнила она их отчего-то же сейчас? Обиды уже нет, ее за язык никто не тянул. Промолчала бы — и ничего бы не было. А теперь что же — лишь воспоминания о двух братьях, очередные клиенты, которые в силу ее собственного проявленного интереса, вышедшего за профессиональные рамки, теперь уже не перейдут в категорию «постоянные». Да и что за печаль, уж чего-чего, а клиентов у нее в избытке. А вот грустно отчего-то. Немного, но все же.

Вроде бы нагулялись они с Пантелеймоном достаточно. А дома — стал рваться с поводка, не успели они в квартиру зайти. И стоило лишь освободить пса от его прогулочной амуниции, как он кинулся на кухню. В голове еще успела мелькнуть мысль: «Пить хочет, убегался», а потом…

С кухни доносится звонкое «Ай!», бабушкино грозное «Моня, фу!». А Люся понимает — у них поздние гости. Мама с бабулей хороши — могли бы и позвонить на сотовый, предупредить, знают же, что Монька может незнакомого человека напугать. Теперь она замечает и чужую обувь — мужские зимние ботинки, размера, впрочем, навскидку, такого же, как у самой Люси. Нет ни малейшей догадки, кто это. Надо идти смотреть. И, разувшись и повесив пуховик на крючок, Люда проходит к кухонной двери. А там…

Есть такое выражение — стоять по стойке «смирно». Гоша сидит на табуретке по стойке «смирно», в одной руке надкушенный пирожок. На который с видом полнейшего равнодушия смотрит расположившийся рядом Монька.

— Можно ему… дать пирожок? — тон у Гоши крайне почтительный.

— Можно, — кивает Фаина Семеновна.

— Нечего собаку пирогами кормить, — подает голос Люся от дверного проема, обозначая свое присутствие.

Моня оборачивается и смотрит на хозяйку с укоризной. Людмиле временами кажется, что ротвейлер понимает человеческую речь. По крайней мере, когда говорят о нем.

— Пантелеймон, осторожно! — строго говорит бабушка.

Похоже, Люсю никто не слушает. Гоша, кажется, даже дыхание затаил, заворожено глядя на то, как с его руки исчезает пирожок. Исчезает в здоровенной пасти, полной зубов размером в треть пальца взрослого мужчины.

Прикончив пирожок, ротвейлер смотрит на гостя уже более благосклонно и по-прежнему выжидательно.

— А можно еще ему дать?

— Хватит! — Люся проходит на кухню. — Георгий Александрович, какими судьбами?

— Привет, Лютик, — Гошу обескуражить непросто. — Симпатичная у тебя собачка. Только очень грозная.

— Моня, место! — Люся понимает, что собака привлекает к себе слишком много внимания. И это не считая буквально источающих любопытство матери и бабушки. Пес одаривает ее еще одним укоризненным взглядом и понур уходит с кухни, обернувшись пару раз по дороге — а ну как передумает хозяйка? Хозяйка не передумала.

— Итак, — Людмила сложила руки под грудью. — Чем обязана такой чести? И откуда, кстати, ты знаешь адрес?

— Ну, ты же рассказывала, где работаешь… Я позвонил, спросил…

— И тебе так просто сказали мой адрес?!

— Я могу быть очень убедительным, — он улыбается ей своей фирменной улыбкой.

— Ясно, — она слегка растеряна. Нет, все-таки Катя, их бухгалтерша и, по совместительству, кадровичка — полная идиотка! Ведь наверняка именно с ней Гоша разговаривал. — И ради чего это все? Это не визит вежливости, насколько я понимаю?

— Ну… да… наверное… — теперь его тон слегка неуверен.

— Ой, да вам поговорить надо, — спохватывается бабуля. — А то час-то поздний. Ну, вы говорите, да чаю попейте с пирогами. А мы пойдем с Тоней в зал, телевизор посмотрим.