Большие люди

Опасность поджидала его на полу. Увлеченный поисками новых интересных предметов, он не заметил в полутьме брошеного здания пролома в полу. И упал вниз, в подвальное помещение.

Уже потом, когда пришли взрослые, когда посветили туда, в подвал, фонарем, когда достали Гошку и убедились, что всех повреждений у мальчика — синяк на коленке да ссадина на подбородке… Вот тогда все дружно пришли к выводу, что пацан родился в рубашке. Весь пол подвала был завален какими-то металлическими обломками, кусками железобетона с торчащими прутами арматуры. И аккурат между двух таких «недружелюбных» предметов Гошка и приземлился. И даже не поломал себе ничего.

Но тогда он об это не думал. Все пересиливал ужас. Страх от того, что оказался в кромешной темноте, и лишь серый проем над головой, где-то очень-очень высоко, как ему казалось. От которого почти не было света. И темнота, страшная, удушающая темнота вокруг, полная ужасной неизвестности. Он закричал.

Вот тогда все и поменялось. Гришка отослал друзей за взрослыми — хватило ума понять, что без помощи им мальца не вытащить. А сам растянулся на краю пролома — лег животом прямо на жесткий пыльный бетонный пол, свесил голову вниз. И стал с Гошей говорить.

Голос брата…Тогда это был его воздух. То, чем Гошка дышал в те страшные минуты — кто бы знал, сколько точно они так провели: старший лежа на холодном бетонном полу и опустив лицо вниз, младший — сидя на таком же холодном бетоне, но подняв лицо вверх, туда, где едва виднелась голова брата на фоне пролома. И откуда слышался голос. Голос, которым он дышал. Голос, который не давал Гошке захлебнуться собственным страхом, не позволял страшной темноте поглотить его, не подпускал к нему неизвестных чудовищ, притаившихся вокруг.

О чем ему тогда Гришка говорил? Если бы Гоша помнил! Что-то смутное в воспоминаниях — про школу, про свою «класснуху» Раису Ивановну, которые за глаза звали Резина. Про то, что ждет самого Гошу после лета, когда он пойдет в первый класс. Про то, как они будут чинить Гошкин велосипед. И много чего другого, наверное. Молчаливый Гришка, от которого он слышал только «Отстань», «Не ной, Жоржета» и еще такое подобное, говорил, говорил, говорил. Без перерыва. Замолчал только тогда, когда услышал голоса — прибежали друзья вместе с взрослыми.

А потом, когда Гошу достали из подвала, он кинулся… нет, не к матери. К брату. Уткнулся носом в пыльную грязную футболку и тихо заплакал. И в тот раз Гришка ему даже не сказал обычного: «Не реви, Жоржета».

Вот тогда Гоша понял — у него есть брат. Впрочем, похоже, понял это не он один.

Дверь кабинета стукнула, закрываясь за Ларисой. Наконец-то его оставили одного! Как же быстро он привык к тому, что Гошка на работе. А категорически не хотел разбирать с Ларисой какие-то мелкие, по его мнению, финансовые вопросы. Как ему не хватает Георгия! Но он сам сегодня настоял на том, чтобы младший остался дома. Гриша не слепой — видит. Похоже, нагрузку они так и не сумели правильно дозировать, как им массажист велел.

Воспоминание о девушке, которая делала Жорке массаж, кольнуло легким чувством стыда, но он от него отмахнулся — дело прошлое, в настоящем и без этого забот хватает. Но в одном эта… Люся? да, кажется, Люся, была права. Неправильно рассчитанная нагрузка — и все ее усилия пошли прахом, у Гоши опять спина болит, и сильно. Эх, как же он за младшим недоглядел?!

Сегодня Гошка дома, но не факт, что это имеет какой-то смысл. Все равно брат наверняка сидит за компьютером — даром вчера кучу бумаг с работы взял. И файлы какие-то на флэшку перед уходом из офиса копировал. Вот и что с ним делать? Загоняет себя, паразит этакий!

Григорий невесело усмехается своим мыслям, рассеянно глядя на падающий за окном снег. А ведь когда-то, давным-давно, он страстно хотел, чтобы противный приставучий младший брат куда-нибудь исчез из их с мамой жизни.

Своего отца он не помнил совсем. Гошкиного отца, дядю Сашу, помнил смутно. Помнил, что тот был веселый, часто рассказывал какие-то истории и играл с Гришей в машинки. Но слишком недолго он пробыл в Гришиной жизни, а детская память коротка.

Но вот «подарок», который им оставил дядя Саша, он запомнил очень хорошо. Младший брат ужас как мешал. Грише бы на улицу, гулять, а он сидит дома с младшим, потому что мать ушла в магазин, а там очереди и это надолго. А на улице лето, и друзья кричат в окно, а он тут сидит, караулит эту плаксу-канючилу!

Сколько раз он смотрел на ревущего младшего и думал… О том, как было бы хорошо, если бы он куда-то исчез. Потом Гошка подрос и стал таскаться за ним следом всюду. И это было еще хуже, чем когда Грише приходилось сидеть с братом дома. Потому что это лишало его ощущения свободы.

Все изменилось в тот день, в заброшенном недостроенном доме. Когда он услышал крик брата… когда обмер от ужаса… когда подбежал и понял, что случилось… По своей детскости он не очень задумывался о том, что брат мог серьезно повредить себе что-то при падении — тем более, что тот так голосил: «Гриша! Забери меня отсюда! Мне страшно!». Но вот в то, что младший там умирает от страха — в это он поверил сразу, потому что знал, как Жорка боится темноты — сам же его не раз пугал.

Дальнейшее помнит смутно, действовал по наитию. Что говорил брату — да шут его знает! Но была полнейшая уверенность, что именно это и нужно делать — разговаривать с Гошкой, все равно ничего иного он и не мог больше. Но то, что он что-то должен был делать для брата — это было совершенно очевидно для него. Он не мог оставить Гошку наедине с его страхом.

А потом, когда Жорку — грязного, с кровоточащим подбородком, с безумными глазами все-таки достали из подвали взрослые — Мишкин отец спустился и на вытянутых руках просто поднял и передал Гошку тем взрослым, что были наверху… Так вот, когда брат кинулся именно к нему и ткнулся носом ему в живот… когда его рука, сама, на каком-то рефлексе, легла на Гошкину голову… Вот тогда ответственность за брата мгновенно и намертво зацементировалась в его душе.

Это оказалось даже клево. Когда у тебя есть брат. Ну, в смысле, брат по-настоящему. Выяснилось, что Гошка не такой уж и нытик. И мозги у него варят. А еще он веселый и надежный. Но самым замечательным было то, в чем Гришка себе ни за что не признавался. Этот взгляд, полный обожания, та беспрекословная Гошкина вера в него, в то, что он самый лучший. Да, все-таки, когда у тебя есть такой младший брат — это клево.

Он делал для брата все, что мог. Пару раз бил морды обидчикам. Учил самого давать сдачи. В плане учебы вот не мог ничему научить, потому что учился Гошка, в отличие от него, бестолочи, хорошо — не с тройки на двойку, а на пятерки и четверки.

В общем, после того случая они быстро стали просто «не разлей вода». И Гришка искренне недоумевал, как раньше могло быть по-другому.

Вокзал, суета. Он сам, уже обритый наголо, как и положено призывнику. Мать стоит в сторонке, утирая глаза платком, Гошка рядом.

— Не реви.

— А я не реву, — врет нещадно. И вдруг порывисто обнимает брата за шею, крепко, не отпускает долго. А потом, все же отстранившись и не пряча слез. — Ты сейчас скажешь, что настоящие мужики не обнимаются…