Большие расстояния

Загремела сталь. До ушей трюмного машиниста донесся стон:

— Товарищ старшина!..

— Ничего, — прокряхтел из темноты Кривцов. — Зашиб колено. Добирайся до мастерской, там проходит шток. А я доплетусь…

Раздумывать времени не было. Василий кубарем скатился на площадку. Здесь было невыносимо душно, едкий дым стлался слоями. Напрасно Виноградов зажимал нос и рот рукавицей, плотный серый дым першил в горле, вызывал яростные приступы кашля, изнутри подкатывала тошнота. Василий схватился за грудь, прислонился к переборке. Его затрясло, голова медленно и тяжело, будто каменная, клонилась вниз. Густой дым все наползал, опутывал смрадными космами.

Стараясь не дышать, Василий побежал. Он бежал и ловил руками переборку, руки часто соскальзывали, и переборка уплывала куда-то в сторону. Где-то здесь должна быть дверь в мастерскую. Уж не проскочил ли он мимо? Нет, это вот тут. Именно тут. Он шарил в кромешной тьме и жалел, что не припас на подобный случай хотя бы коробку спичек. Он никогда не курил, и спички были ни к чему. А теперь вот от какой-то дрянной спички, может быть, зависит жизнь корабля, сотен людей.

Сдерживать дыхание больше не было сил, и он вдохнул полной грудью воздух, снова задергался в конвульсиях. Спазмы в горле отзывались острой болью. Наконец он нащупал дверь, толкнул ее ногой. Дверь не поддалась. Тогда он понял: заперта! Мастерскую всегда закрывали на замок. Следовало с самого начала спуститься в другой отсек, где тоже проходит шток. Как это он не сообразил сразу? Теперь уже поздно, поздно…

Тупое безразличие постепенно овладевало им. Захотелось опуститься на паелы, хоть на мгновение обрести покой. Если бы не давила тошнота и не стучала кровь в виски…

Чтобы не упасть от головокружения, он уцепился за тяжелый замок и повис на нем. Словно обезумевший, рвал замок на себя, колотил ногами в дверь. Узкий коридор наполнился гулом. Это уже были не осмысленные действия, а слепая ярость человека, пришедшего в отчаяние. Рвать, крушить, биться головой, стучать кулаками в неподатливое железо. И все время его преследовало видение: пляшущие языки пламени, подбирающиеся к высоким ларям со снарядами, охваченное огнем основание башни.

Василий был сильным парнем. Еще там, на руднике, другие за смену выдыхались, а он, проработав день, как ни в чем не бывало шел копать огород или дотемна пилил дрова. Его силе завидовали многие, и особенно Кешка Макухин. Сейчас же он не мог совладать даже с этим замком.

Кто-то отстранил Василия. Звякнуло железо. Хриплый голос проговорил:

— Берись за ломик. Дернем вдвоем!

Трюмный машинист узнал старшину первой статьи Кривцова. Значит, все-таки доковылял! И оттого, что товарищ был здесь, рядом, у Василия стало легче на душе. Они взялись за концы железного прута и рванули его на себя. Замок слетел. Дверь раскрылась. В темноте и дыму они пробирались к штоку. Под ногами хлюпала вода. Василий зачерпнул ладонью воды и освежил лицо. А сверху тяжелым пластом по-прежнему давил удушливый дым. Но, как ни странно, угнетенное состояние исчезло. Они были у цели! Оставалось отсоединить шток в шарнире, а потом, вращая его руками, открыть клапан затопления. Оба уже не думали больше о той опасности, которая угрожает кораблю, экипажу и им самим.

Полузадохнувшийся, еле живой от усталости, Виноградов долго возился с шарниром. Старшина то и дело дергал его за рукав:

— А ну-ка, дай мне!

Василий не мог видеть его испачканного сажей, перекошенного от боли лица. Старшина скрипел зубами, подтаскивая руками волочащуюся зашибленную ногу; он боялся ступить на нее и все время прыгал около трюмного машиниста. Все-таки им удалось отсоединить шток. Напрягая последние силы, они оба ухватились за стальную трубку и повернули ее. Они все еще не верили, что все мучения кончились. Шток повернулся плавно, без сопротивления. Еще и еще… Клапан затопления был открыт. Они не слышали шума забортной воды, которая мощным фонтаном била из широкой трубы, растекалась по артиллерийскому погребу, но оба знали, что кораблю больше не угрожает взрыв. Что бы там ни случилось наверху, взрыва не будет!

— Ну, а теперь обопритесь на меня, товарищ старшина, — сказал Василий, — будем выбираться отсюда…

— Здоров же ты, браток! — проговорил Кривцов удовлетворенно. — Одним словом, сибиряк! А я совсем заплошал…

…Василий стоял на верхней палубе, прислонившись к башне. Бой уже закончился, санитары перевязывали раненых. По-прежнему дрожало северное сияние и шеренги темных волн меланхолично набегали издалека. В небе все еще висел дымок, но вражеские самолеты исчезли. Каждый был занят своим делом, и никто не подошел к трюмному машинисту, не полюбопытствовал, где он был все это время. Да и так ли это важно? Важно, что уцелели транспорты и корабль. А еще очень хорошо, что он может стоять вот здесь на палубе и следить за вечной игрой моря. Холодное море! Пустынное и. штормовое, ледяное и неприветливое… И нет ничего прекраснее его беспокойного простора, его неизведанной глубины и суровости. Оно такое же необъятное, как тайга, и кто его полюбил однажды — не разлюбит никогда…

Когда Василий сошел на берег, он прежде всего разыскал своих земляков Иннокентия Макухина и Михеича. Разведчики только что вернулись с поиска, и рассказам не было конца. Все было так, как и представлял себе Василий: крутой горячий чай в жестяных кружках, уютно гудящая железная печурка, широкие нары. А писем из тайги пришла целая куча! На экскаваторе Василия работает Петька Лыков (давно ли парнишка бегал в школу!). Только о Кате Твердохлебовой не было сказано ни слова.

После недолгой стоянки моряки собрались в обратный путь в Архангельск. У бревенчатой стенки, где стоял корабль, царило оживление. Пришел проститься с Василием и сержант Макухин. Приземистый, круглоголовый, он стиснул жилистой рукой ладонь трюмного машиниста, сказал с плохо скрываемой обидой:

— Ваши ребята рассказывали о твоем подвиге. Почему сам молчал?

Василий грустно улыбнулся, нахлобучил шапку на глаза Макухину:

— Брось, Кека, не терплю пустых слов. Как будто ты меня не знаешь. А ребята, известное дело, любят потравить. Открыл клапан — велика невидаль…

Насупившийся Иннокентий сплюнул:

— Бахвал ты и есть бахвал. Все ему нипочем — тоже мне герой выискался! — И уже серьезно, с легкой печалью добавил: — А я сегодня утром Кате письмо отправил. И все пять страниц — о твоем подвиге. Давно с ней переписываемся, и каждый раз только о тебе и справляется. Любит, значит. До сих пор любит. Запал ты ей в сердце. А я молчал, скрывал от тебя те письма. Да, видно, не судьба мне…

Василий ничего не ответил. Только почувствовал, как его всего охватывает теплом, волнением до слез. И сразу же представилась бескрайняя тайга, глухие распадки, заросшие стлаником, и девушка в простом ситцевом платье, смуглая, тонкая, с большими любящими глазами. Как будто и не лежали между этим студеным морем и родным таежным рудником тысячи километров…

Ленинград.

ВЫСОТА АНДРЕЯ КОШЕЛЕВА

На вторые сутки разведчики набрели на птичью кормежку возле карликовых березок, растущих вместе с тальником. Белая куропатка, сбросив покрывавший ее снег, тяжело выпорхнула из-под ног матроса Лойко. Матрос задумчиво проследил глазами за полетом птицы, потрогал автомат, вздохнул и недовольно проворчал:

— Эх, попадись ты мне в другое время!..

Да, неплохо было бы сейчас зажарить эту куропатку. Правда, мясо ее постное и сухое. И все же… Он проглотил слюну, нехотя уселся на камень неподалеку от старшего лейтенанта Кошелева. Тот развязал вещевой мешок, вынул кусок черного хлеба, густо посыпанного солью, протянул матросу:

— Возьмите!

Осунувшееся, бледное лицо Лойко постепенно залил румянец, в смущении он наклонил голову:

— Что вы, товарищ старший лейтенант! Я, честное слово, не хочу есть. Заховайте до другого раза: еще неизвестно, как дело обернется. Ну, а что касается куропатки, то я ее, подлую, руками разорвал бы!..

Матрос даже скрипнул зубами от страстного желания есть. Но он подавил в себе острое чувство голода и уже весело добавил:

— Помню, на глухаря наткнулся. Спал, проклятущий, закопавшись в снег. Так я его палкой, палкой…

— Эх, и врать же ты здоров, Лойко! — произнес матрос Земцов, приподнимая веки. — Не мешал бы людям спать.

Группа разведчиков расположилась на отдых у подножия черной выветрившейся скалы прямо на снегу. Некоторые уже спали, прислонившись к валунам, другие негромко переговаривались. На долю Лойко выпало охранять покой товарищей.