Большое зло и мелкие пакости

Он был такой, как всегда, — худой, высокий, с длинными нескладными руками и волосами, которые торчали в разные стороны на круглой башке. И пахло от него как всегда — улицей, машиной и ее, Марусиным, ребенком.

Он все мялся в нерешительности, потом оглянулся на кого-то и взял Марусю за руку.

“Мам, — сказал он решительно, — ты не бойся. У нас все в порядке, мы с Алиной все уроки сделаем, и английский проверим. Это я только сегодня в школу не пошел, потому что мы всю ночь не спали. А завтра я пойду, мам, ты не думай. Слушай, а ты так и будешь теперь с этой штукой ходить?”

К Марусиной руке была прикреплена капельница. “Нет, — ответила Маруся, — ее потом отцепят. С ней неудобно в троллейбус садиться”.

В отдалении кто-то совершенно определенно хмыкнул, и она скосила глаза, чтобы посмотреть кто, хотя песок в глазах царапал и задевал за веки.

И увидела Митю Потапова. Ног у него не было, он вырастал из огромной цветочной корзины и был так чужд этому унылому больничному аду — умеренно свеж и румян, умеренно, в соответствии с положением дел, расстроен, умеренно бодр и немного озабочен.

Она ничего не поняла.

“Меня привел Дмитрий Юрьевич, — сказал Федор, старательно выговаривая имя-отчество, — ему разрешают к тебе входить. А Алине не разрешили. Меня Дмитрий Юрьевич до ее работы довезет на “Мерседесе”.

Она опять ничего не поняла, но на выяснения не было сил. Она смотрела на Федора, и этого ей было достаточно, чтобы ночной коридор не сомкнулся над ней и горячий воздух не разорвал легкие. Федор есть, он на самом деле есть, и Маруся нужна ему, хотя бы для того, чтобы защитить.

Потом Федор ушел, а Митя Потапов почему-то остался. Ему было неловко, он все никак не мог пристроить корзину с цветами так, чтобы Маруся ее видела и чтобы она не путалась под ногами у врачей. И говорил он неловко, как будто с трудом подбирая слова. Сказал зачем-то, что милиция ищет человека, который подстрелил ее, и что капитан, который был у нее, завтра зайдет снова.

Маруся не помнила никакого капитана.

Потапов еще потоптался и пропал, и Маруся снова осталась одна — мучиться от боли внутри и снаружи, от сухости в воспаленных чужих глазах, от того, что голова стала больше подушки и все равно не вмещала того, что было внутри.

— Завтра переведем вас в обычную палату. Пора, пора. Можно переводить. Молодец, хорошо держитесь. Вот молодость! Все пройдет, и следа не останется.

В то, что все пройдет, Маруся не верила.

Жаль, что у нее нет часов. Если бы у нее были часы, она могла бы смотреть на них, и время не казалось бы ей бесконечным. Длинная стрелка тихонько двигалась бы, приближая утро, и может быть, все и впрямь обошлось бы.

Из-под белой двери выползал желтый свет — в коридоре горели лампы, и один раз кто-то прошел, решительно и мягко ступая.

Федор спит сейчас в Алининой квартире, в кровати, которую ее сумасшедшая подруга на себе притащила из Лондона. Кровать была миниатюрной копией настоящего паровоза — с красными лакированными боками, черной трубой, желтыми колесами, угольной платформой и латунным номером, набранным старинным шрифтом. Спать нужно было внутри паровоза. Федор эту кровать обожал, и предусмотрительная Алина уже нашла краснодеревщиков, которых придется пригласить, когда кровать станет Федору мала и ее придется как-то удлинять.

Свет под дверью исчез.

Маруся повернула на подушке огромную, неимоверно тяжелую голову — света не было. Обычно он горел всю ночь. И днем горел тоже.

Плотно закрытая оконная рама вздохнула, как будто от сквозняка, звякнула задвижками. В коридоре открылась и закрылась дверь, Маруся слышала, как, закрываясь, тихонько щелкнула ручка.

Кто-то вышел из коридора и зачем-то погасил свет.

Или вошел?

Маруся вслушивалась в тишину так, что у нее тоненько зазвенело в ушах. То большое и лишнее, что было внутри ее головы, мешало слушать, давило на уши.

Почему она перепугалась? Подумаешь, свет погас!.. Алинка сказала бы, наверное, что это Чубайс добрался до института Склифосовского и выключил электричество за какие-нибудь долги.

Она слушала, приподнявшись на локтях, и бинт сильно давил ей на живот. Марусе показалось даже, что он немного промок.

Нельзя вести себя, как полоумная истеричка, строго сказала она себе. Швы разойдутся, и тебя придется заново зашивать — и все оттого, что кто-то экономный выключил в коридоре свет.

Двигаться она почти не может. Она даже не пробовала двигаться после… выстрела. Убежать она уж точно не сможет.

Куда бежать?! Зачем?! От кого?!

На лбу выступил пот, и кулак, в котором она сжимала простыню, тоже стал мокрым, пальцы скользили.

Может, все-таки вызвать врача? Свет из окна казался теперь очень ярким, гораздо ярче, чем был раньше. Вывернув голову, Маруся посмотрела на стену у себя за спиной. Лампочки не было — зачем больному в реанимации лампочка! — зато была какая-то кнопка. По тому, как безнадежно она была замазана несколькими слоями голубой масляной краски, Маруся поняла, что она, конечно же, не работает.

В коридоре послышался шорох, тихий, как будто крыса просеменила лапками по полу, проскрипела дверь, щелкнула язычком.

Ушел?

Пойти посмотреть?

Страх был совершенно необъяснимый, острый, похожий на осу, приготовившуюся ужалить. Раньше она не знала, как выглядит страх, а теперь поняла.

Свесив с кровати босые ноги — они не доставали до пола, — Маруся села, придерживаясь рукой за холодное металлическое изголовье.

Может, ей показалось? А если не показалось?

Может, это кто-то из врачей зашел?

Врач не станет гасить свет и выжидать. Это пришли за ней.

Тот, кому почему-то не удалось убить ее на школьном дворе, пришел за ней.

Снова крысиный шорох, щелчок замка, необъяснимо осторожное царапанье.

По виску проползла отвратительная холодная капля, скатилась на рубашку. Маруся посмотрела вниз, пытаясь определить, сможет ли она встать на ноги. На животе, как на фотографии, болтающейся в проявителе, проступали неровные черные пятна.

Кровь, поняла Маруся. Почему так много?