Большой марш (сборник)

Он осторожно, испытующе взглянул на Галину, на ее опущенные в задумчивости ресницы, на тонкую, нежную шею в вырезе воротника, на бледные руки, бессознательно разглаживавшие складку платья на коленях. Ну конечно! Как он мог до сих пор не понять, не увидеть!.. Этот свет ее глаз, эта порывистая радость, всплеснувшаяся из глубины всего ее существа, даже то, что после стольких лет она сумела узнать его в темноте, где нельзя было ничего толком рассмотреть, где мог подсказать только инстинкт, необъяснимое чутье помнящей, любящей души, – ведь все это, в сущности, трогательное, искреннее признание. Застенчивое, запоздалое, без какой-либо мысли, расчета, надежды…

Андрей смутился от своей догадки, почувствовал себя перед Галиной как-то неловко, скованно. Пусть бы лучше это так и оставалось невысказанным. Какая-то жалость проскользнула в нем к этой худенькой девочке, сидевшей напротив, к ее застенчивой, детской, сохранявшейся все эти годы влюбленности, которая так бы и осталась неизвестной ему, если бы не сведший их случай.

Какими неожиданностями подстерегает жизнь! А он ведь тогда ни разу и не посмотрел на нее со вниманием… Было ему дело до таких девчонок! О, он был горд тогда, полон достоинства, как говорится – драл нос… Еще бы, о нем шла слава, он был знаменитостью: отличный лыжник, первая премия на художественной выставке за этюды. Про него даже писали в газетах. Сверстники искали с ним дружбы, мальчишки помладше смотрели восторженно. У него была интересная жизнь, полная всяких событий: школа, спортивный клуб, тренировки, студия, много товарищей, знакомых…

И по тем же улицам, по тем же тротуарам, летом – пыльным, накаленным солнцем, зимой – покрытым коркой слежавшегося, грязно-бурого от копоти печных труб снега, ходила неприметная девочка-подросток из «зеленого дома». У нее была иная жизнь, нигде и ни в чем не пересекавшаяся с дорогами Андрея, даже отдаленно не приближавшаяся к ним, – нелегкая, не очень интересная, с малыми радостями и большими заботами, с ежедневным стоянием в очередях за хлебом и керосином, с подзатыльниками от устающей, раздраженной нуждою матери. Некрасивая девочка, неловкая, диковатая от застенчивости, с длинными, тонкими в щиколотках ногами. Летом – в надставленных, много раз перекрашенных платьицах, зимой – с постоянно розовым, влажным от простуды носиком, в дешевом платочке, в бесформенном, купленном на вырост, с хлястиком ниже талии, пальто. И эта девочка, наверное, скорее согласилась бы умереть, чем признаться, почему, когда она случайно встречается с Андреем, у нее жарко вспыхивают щеки, почему она так быстро и незаметно торопится прошмыгнуть мимо, а потом, спрятавшись за угол или за дверь, смотрит вслед, почему вдруг, увидев что-то в окно, поспешно накидывает на плечи платок и по зимнему морозцу, обжигающему ее голые, в одних шлепающих галошах ноги, распаренные в подвальной духоте, бежит через двор к калитке…

* * *

За перегородкой послышались звуки слабого детского хныканья, перешедшего в плач. Заскрипела кровать, голос матери позвал: «Галя!»

– Сережка!

Галина, насторожившаяся при первых же звуках, вскочила с места, бросилась за перегородку.

– Проснулся, мой хороший! Ну, чего расплакался, чего ты ручонками? Неудобно тебе, да? А я тебя вот так положу, на бочок. И спи себе, родненький… – разобрал Андрей ее ласковое, уговаривающее бормотание.

Но ребенок не унимался, кричал, не снижая звонкого, непонятно чего требовавшего голоса.

– Ох ты, горе мое! – вздыхая, сказала Галина. – И что ты такой беспокойный!.. Ну, спи, спи… А-а-а, – запела она, беря ребенка на руки.

Она вышла из-за перегородки и принялась ходить взад и вперед по кухне, укачивая.

– Это мой Сережка, – сказала Галина на полный недоумения взгляд Андрея. – Хочешь посмотреть?

Она поднесла одеяльце, раскрыла – Андрей увидел пухлое, в ямочках личико уже замолкшего и опять засыпавшего малыша. Крошечный ротик был сладко сложен, губами он посасывал что-то невидимое и чрезвычайно вкусное. Маленький вздернутый нос вдруг сморщился, за ним сморщилось все лицо, и Сережка смешно, как-то по-котеночьи, чихнул: «Псик!»

Галина улыбнулась.

Она ходила, легонько подбрасывая, покачивая Сережку, пела ему, совершенно забыв об Андрее. Только одно существовало сейчас для нее в мире – маленький живой комочек, чье тепло с блаженством воспринимали ее руки сквозь одеяльце…

Когда Сережка окончательно заснул, она унесла его в кровать.

Вернувшись, Галина подошла к столу, коснулась миски с картошками.

– Что же ты не ешь? Уж извини, больше нечего…

– Ну вот, опять… Я же сказал – сыт.

– Тогда я тебе стелить буду. Вот здесь, на лавке, ничего?

– Конечно. Я привык, где угодно.

Они разговаривали, Андрей отвечал, а сам смотрел на Галину какими-то новыми глазами и никак не мог освоиться, что она мать, что у нее ребенок… Ведь еще почти девочка – с узенькими плечиками, с полудетской грудью, едва заметной под тканью платья…

Она была уже не такой, как до того, когда заплакал Сережка: что-то уже отделяло ее от Андрея. Как будто бы всё, что возбудило в ней его появление и что при всей своей силе и несомненности было все-таки не той жизнью, какой она жила, а лишь тенью минувшего, миром воспоминаний – как будто бы всё это разом оставило ее, а то, что составляло ее настоящую, подлинную, реальную жизнь, в которой Андрей не занимал уже места, снова приобрело над нею свою власть. И Андрею, неожиданно для самого, стало вдруг грустно…

– Ты замужем? – спросил он наконец.

– Да.

– Где твой муж?

Галина, нагнувшись над лавкой, поправляла сбившуюся дерюжку.

Андрею показалось, что она не расслышала. Он повторил.

Движения Галины замедлились, стали неловкими, бессвязными, руки потеряли гибкость. Нагнувшись еще ниже, она продолжала возиться с дерюжкой, хотя поправлять было уже нечего. В ее глазах стоял влажный блеск.

Андрей уже понял, каким жестоким было его любопытство.

– Погоди… – проговорила она, распрямляясь и отворачиваясь, чтоб спрятать лицо.

Сзади ее худоба была еще заметней: тонкая шейка под узлом собранных на затылке каштановых волос, с продольной ложбинкой, какие бывают только у детей и подростков, острые лопатки. Вся ее слабость, вся ее беспомощность – уже не девочки, но еще и не женщины – были так очевидны, и так наглядна была вся жуткая несоразмерность между ее хрупкими плечиками и тем грузом, который беспощадно взвалила на них жизнь, что у Андрея захватило дыхание. Ему захотелось подойти к ней, сделать что-то хорошее – обнять, может быть, погладить волосы. Но – подобно тому как она там, на улице, – он, протянув руку, с неумелой, сдержанной ласковостью только слегка дотронулся до ее плеча.

– Если писем нет, еще ничего не значит… – проговорил он, чтобы хоть что-нибудь сказать ей и сознавая, сколь ничтожны и фальшивы его слова.

– Какие уж там письма! – махнула рукой Галина, поворачиваясь и опускаясь на скамью. Она уже справилась с собой, только влажный блеск продолжал наполнять глаза. – Прислали похоронную… Погребен в станице Казанской Ростовской области…

– Он был военным?

– Когда поженились – нет. Призвали уж потом. Ты его знаешь – Боря Ремизов…

– Борька?! – Андрей широко раскрыл глаза. – «Механик»?

– Почему ты так удивился?

Андрей замялся, не зная, как объяснить, чтобы не обидеть Галину.

Это был сверстник Андрея, из того же «зеленого дома», развинченный парень, хулиган. Чуть не в каждом классе сидел по два года, после седьмого бросил учиться совсем, шатался без дела с такими же, как сам, приятелями. Чем занимались, откуда деньги на выпивку, на картежную игру, никто не знал. Одевался Борька по моде «блатных»: маленькая кепочка, сбитая на затылок (из-под козырька косо, на глаз – темный чуб), узенький в талии пиджачок, поверх выпущен воротник рубашки, всегда расстегнутой на груди. Брюки заправлены в непременные хромовые сапоги, жарко надраенные, с голенищами гармошкой. Руки в синей татуировке, в углу рта золотой фикс – коронка, поставленная на здоровый зуб. Он умел плевать длинной струей, заковыристо ругаться, часто напивался, и если в «зеленом доме» случалась драка, без него не обходилось.