Большой шеф Красной капеллы: Впервые в мире беседы с Леопольдом Треппером

Роше пишет: что касается Треппера, мы имеем документы, о которых мы говорили, в которые мы верим. — Дальше идет угроза. — Но скажу одно, если Треппер поставит меня перед французским трибуналом, пусть это делает. Я воспользуюсь. Не будем говорить только о Треппере. Но тогда перед всей общественностью заговорим полностью о всем том, что делала советская разведка во Франции, какую работу она проводила до войны, во время войны и после войны.

Что произошло дальше. Я, со своей стороны, обо всем этом сообщил товарищам в ЦК ПОРП и получил, понятно, разрешение выступить перед французским трибуналом по делу о киевете и попытке обесчестить мое имя со стороны директора французской контрразведки Роше. Теперь уже могу сказать, что дело продвинулось так далеко, что 10 июня 72-го г. в «Ле Монде» появились сообщение, что господин Домб Леопольд обратился к французскому трибуналу с обвинением Роше, директора ДСТ, в клевете. От его имени выступают адвокаты (фамилии дополнительно), и трибунал уже назначил первый день рассмотрения дела на 11 октября этого года.

Называется, в каком трибунале будет рассматриваться дело, кто судьи и т. д.

Самому мне не понадобилось писать в трибунал. Во Франции дело обстоит так: я по телефону передал доверенность, и там у телефона были трое — Жиль Перро и еще два адвоката, которые приняли от меня эту доверенность, чтобы они могли от моего имени выступать. В «Ле Монде» указывается: «По сообщению, которое имеется, господин Леопольд Треппер сделает все, чтобы лично предстать перед французским трибуналом и опровергнуть измышления директора ДСТ».

Так обстоит дело на сей день. Дело это начинает приобретать большое значение, привлекает широкое внимание в ряде стран. Во-первых, потому, что дело касается Красного оркестра, советской разведки, имеет такие глубокие корни давних симпатий в Бельгии, Франции, Голландии, Скандинавии, во всех странах. После появления материалов Роше в разных формах началось движение против Роше. Руководители Сопротивления, еще оставшиеся в живых, разных убеждений, начиная от полковника Реми во Франции (Реми — доверенное лицо де Голля, который руководил военной разведкой французского Сопротивления), все участники Красного оркестра, историки и т. д. Уже предлагают адвокатам свои услуги, заявляют о своем согласии выступить в качестве свидетелей по этому делу. Предвидится, что это будет крупнейшее дело, в котором примут участие свидетели из многих стран. В прессе все это уже находит свое отражение.

Понятно, что у нас, я говорю о соцстранах, об этом пока еще ничего не известно. Знают лишь в редакциях, где читают зарубежную прессу. Но есть реагирование со стороны польской прессы. К примеру, Интерпресс, направляющий материалы за границу, два дня назад опубликовал в датском «Социал-демократе» хорошую, большую статью, сатиричную, в которой говорится о провокации Роше, называя это попыткой возобновления дела Дрейфуса. Указывается, в интересах кого, каких кругов затеяна такая провокация.

Каково мое мнение по поводу того, чья это затея. Дело это затеяли в то время, когда в ФРГ начали демонстрировать большой телефильм о Красном оркестре. Фильм полон клеветы на Советский Союз, на коммунизм, ГДР, на меня. Доказывается, что делала все кучка шпионов советских. А самое главное, утверждается, что руководители, которых считают героями, фактически доносчики, которые выдали, продали своих единомышленников. Заявление Роше было приурочено к тому моменту, когда в Германии шла борьба за ратификацию договоров с Советским Союзом и Польшей. Разными путями реакционеры в разных странах попытались запугать общественное мнение. Указывалось, какая это, мол, была страшная опасность, Красный оркестр продолжает существовать. Уверен, что Роше делал заявление по абсолютному согласию с самыми реакционными кругами ФРГ — Штраусом, группой Гелена. Не исключаю, что также при одобрении кругов Си-Ай-Эй — американской разведки. Роше представляет реакционные французские круги, не заинтересованные в том, чтобы укреплялись и развивались добрососедские отношения Франции и соцстран. Все это напоминает те провокации, которые год назад проводились в Англии против работников совпосольства. Там тоже говорили — совшпионаж повсюду угрожает миру.

Есть и другая сторона дела. У Роше так построено — против Польши у него нет ни слова. Идет игра на инстинктах части французов. Не секрет, что во Франции имеются элементы, которые заинтересованы в укреплении содружества с Польшей, но настроенные против укрепления связей с Советским Союзом, предпочитающие сваливать на Советы все ошибки. Если бы Роше выступил только с личными нападками на меня, это одно дело. Если бы дело кончилось отказом в визе моей жене и они сказали бы — не хотим, чтобы жена Домба приезжала бы к нам во Францию. Было бы иное дело. Но Роше высасывает из пальца. В первом его заявлении было сказано, что мы знаем, как делается все под разными предлогами добиться того, чтобы бывший Гран шеф вернулся во Францию и продолжал там свою шпионскую работу. Откуда это берется? Никогда я не собирался возвращаться во Францию. Зачем ему понадобилась впутывать сюда невесть что. Ведь все основано на лжи. Роше делает меня не только разведчиком, но и руководителем советской разведки с тридцатого года до конца мировой войны.

Фактически моя деятельность по разведке во Франции началась с падения Парижа, с момента оккупации Франции фашистскими войсками. Тогда я начал создавать группу Красного оркестра во Франции. С лета 38-го г. я начал создавать группу разведки в Бельгии, руководил я этой группой до лета 41-го г., потом имел функции контроля над группой до марта 42-го г., а во Франции создал вместе с Гроссфогелем группу летом сорок первого года. Руководил ею до моего ареста и после ареста до освобождения Франции.

Хочу указать на некоторые моменты того, как я буду разбивать доводы Роше на процессе. Скажу откровенно, хотя у меня и здоровье плохое, и переживаний много тяжелых, огорчение от того, что там, где ждал поддержку, ее не встретил. Не получил я поддержки и от советских друзей за последние годы. Нельзя было, никто не имел права ни на минуту иметь какие бы то ни было подозрения в том, что Лев Захарович сегодня не тот, каким он был тридцать лет тому назад. Он уже пятьдесят лет находится в революционном международном движении.

После трагедии, которую я пережил в моей семье, которая фактически была результатом политики Гомулки, моя дружная, очень хорошая семья, воспитанная в Советском Союзе, воспитанная моей женой в самое тяжелое время, — распалась. Мы прожили десять хороших лет с 57-го до 68-го г., когда переехали в Польшу. Скажу, что трагедия была и раньше, — оба моих сына не хотели уезжать из Советского Союза. Михаил и Эдгар были уже взрослые, когда возвратились сюда в 57-м г. Теперь старшему сыну уже 41 год. Тогда он окончил университет, был аспирантом, второй — Эдгар тоже был взрослым, был учителем, работал на социалистической стройке в Братске. Под очень сильным нашим напором они из любви к родителям, семья наша столько лет была разбита, согласились и поехали в Польшу. Эдгар вернулся обратно в Советский Союз, окончил университет, аспирантуру, вел докторскую работу литературоведа — русская литература XIX века — и снова вернулся в Польшу только в семидесятом году.

Самый старший, который работал здесь в ПАПе (Польское агентство печати), тоже готовил в Москве свою докторскую диссертацию. Самый младший вернулся из Советского Союза ребенком. В Варшаве окончил политехникум. Скажу, что десятилетие с 57-го до 68-го гг. было для нас временем очень хорошей семейной жизни, жизни коммунистов. С женой мы поженились еще в 25-м г., а пришлось жить вместе очень немного. Здесь всегда были какие-то причины. То нелегальная работа и моя, и жены. Дети жили отдельно. Потом Гитлер виновен. Я был там, жена с детьми во время войны — в Советском Союзе, потом Сталин был виновен, когда десять лет меня не было в семье, а жена воспитывала и содержала детей. Потом наконец произошла моя реабилитация. Через три года вернулся в Польшу. Все-таки тянуло сюда, в страну, где я родился, жил. Мои друзья убеждали, доказывали мне, что нужно оставаться в Советском Союзе. Не согласился. И вот мы вернулись. Здесь был в почете. Все было хорошо и с руководством партии. Понятно, что к вопросам Красного оркестра не возвращался. Только в 64 г. впервые связался с советским военным атташе в Варшаве, когда только начали писать о Зорге. Попросил его передать мое письмо в Разведупр. Изложил в нем свои соображения о том, что уже время начать писать о Красном оркестре. Получил ответ через военного атташе. Сообщили, что время такое подходит, но имеются еще некоторые соображения, по которым сейчас говорить о Красном оркестре еще преждевременно. Нужно год-другой подождать.

Потом пришло семейное несчастье — в 68-м г. неумная, дурная политика Гомулки как в других областях, так и в отношении евреев, политика, которую подхватили националисты, шовинисты, антисоветчики — аковцы^{118}. Началась антисемитская кампания. Ведь намного легче выступать под лозунгами антисемитизма, чем выступать под лозунгами антисоветскими или антисоциалистическими. Началась эта трагедия, когда несколько тысяч семейств (всего было в Польше тысяч 30 евреев) вынуждены были покидать страну. Детей выкидывали из университетов, людей снимали с работы, исключали из партии. Люди чувствовали несчастье в том, что руководство партии не в силах противопоставить себя этой националистической волне. Так это началось.

Я, как коммунист, считал моей обязанностью высказать свое мнение. В 68-м г. между мной и Министерством внутренних дел пробежала черная кошка. По какому поводу? МВД у нас ответственно за деятельность среди нацменьшинств. Я в это время в продолжении десятка лет руководил организацией, объединяющей польских евреев. Занимался этим я в общественном порядке по поручению ЦК ПОРП. Работа проходила под руководством ЦК. Я начал работу, направленную на установление прочных связей с Советским Союзом. К примеру. Был я директором на языке идиш. По моей инициативе мы связались с советскими издательствами, и в первую очередь с АПН. Мы впервые совместно с АПН, с надписью Москва — Варшава, начали издавать ряд очень важных книг о периоде Второй мировой войны, о героизме, антинацистскую литературу. Эта литература поступала в 24 страны мира. Работа хорошо шла до 68-го г. А когда начались события, я в Минвнутрдел сказал откровенно о своем мнении. Им не понравилось, что я обратился с меморандумом к Гомулке, где написал ему, что в традициях Польской коммунистической партии десятилетиями поддерживалась ленинская национальная политика. Теперь же создается обстановка, когда различные элементы пользуются сложившейся обстановкой, чтобы прервать тысячелетнюю историю еврейского населения на польской земле. Я изложил в письме пятнадцать пунктов и указал, что есть еще время поправить, изменить обстановку. Я подчеркивал, чтобы не преувеличивать влияния сионистов в польском обществе. Дело в том, что сионисты и несионисты в Польше всегда имели возможность эмигрировать из страны. Эмиграция была открыта еще с 44-го г. А те тридцать тысяч, которые остались, были проверены годами. В организации, которую я представлял, было 9 тыс. членов, и около 4 тыс. молодежи. Мы имели издательство, газету, театр, который хорошо работал, и т. д. А здесь все стояло под угрозой ликвидации.