Большой шеф Красной капеллы: Впервые в мире беседы с Леопольдом Треппером
Шрифт:
Сын хорошо защитил докторскую работу. Приехал в Варшаву. У него была договоренность, что будет работать в Московском университете, но он предпочел поехать в Польшу — направили его в Москву из университета по специальному договору. Однако после возвращения сын побывал в 15 университетах и нигде не мог найти работу. Хотя русисты требовались всюду. Но обычно через несколько дней после восторженных разговоров ему говорили — сожалеем, но вакансий у нас нет. Дошло до тягчайшего положения. Я просто боялся за него. Он сказал — как так, после девяти лет учебы в Советском Союзе я не могу найти себе работы в Польше? Должен жить на деньги родителей-пенсионеров.
В самый последний момент ему предложили наконец должность
Когда он ко мне пришел и рассказал об этом, я ответил ему:
— Нет, сын Домба в социалистической стране не будет преподавать в католическом университете. Это была бы в тысячу раз большая демонстрация антисоциалистическая, чем отъезд из Польши.
Разрешение давалось на отъезд только в Израиль. Долго разрешения не давали, наконец получил его, но на границе хотели снова его вернуть. Он уже не был польским гражданином. Он ответил — отсюда я живым не вернусь, делайте что хотите. Пришло разъяснение из Варшавы, подтвердили разрешение на выезд. Но на чешской стороне его досматривали в продолжении нескольких часов, рассчитывая найти какой-то повод, создать криминальный прецедент, чтобы зацепиться, вернуть. В таком состоянии он уехал в Израиль. Там работает преподавателем в университете в Тель-Авиве.
Товарищам в ЦК я сказал откровенно:
— Перед сыном был выбор — Либо стать преподавателем в Католическом университете, либо быть преподавателем в Иерусалиме. Я предпочитаю последнее. Там он как коммунист, просоветский человек может себя проявить. Здесь работа его в Католическом университете на всю жизнь будет позором для меня и для Польши тоже.
Так получилось с третьим моим сыном.
Много пришлось мне пережить и в связи с работой в Красной капелле. Немецкие товарищи несколько лет назад{120} организовали в Варшаве выставку, посвященную капелле. Пригласили меня, все было хорошо. Получилась чудесная выставка. Но когда Збовид (Союз ветеранов) организовал эту выставку в Кракове, то не только мои снимки, но все, что касалось Домба, было снято. В Збовиде председателем работал все тот же Мочар.
В Варшаве мы остались с женой вдвоем. Без семьи. Тогда в июне 70-го г. я подал заявление о выезде из Польши для соединения с семьей. Мне тогда отомстили. Взяли папочку, мое досье, начали ее наполнять, то было еще время Гомулки. За 7 месяцев накопили бумажонка к бумажонке. Собрали там все — сионист и т. д. Мое мнение, что вот тогда в нашем Министерстве внутренних дел воздействовали на советских коллег, чтобы не выпустить в Москве книгу с упоминанием моей фамилии. Хотя думается, они сделали это еще за год до того, когда я и не собирался подавать заявление о выезде. Потом здесь был декабрь 70-го г., произошли перемены, пришли новые руководители. Товарищи имеют абсолютное доверие ко мне, но ответы на мою просьбу были негативные. Начали этак деликатно тыкать в меня пальцем. Разговоры такие — мы здесь ни при чем, сосед наш не хочет, чтобы вы уехали (сосед — это Советский Союз). Так получал откдз за отказом. В прессе стали появляться выступления, где говорилось о том, что Домба не выпускают из Польши. Так дошло до того, что я дважды обратился к т. Гереку. По всем данным, письма дошли до него. В половине февраля мне позвонили и сказали, что я должен зайти в секретариат ЦК к т. Каня. У нас был очень хороший, дружеский разговор. Он мне сказал так: т. Домб, мы имеем к вам абсолютное идеологическое доверие, так же как и всегда имели его. Надеюсь, вы не подозреваете нас в том, что в вашем деле для
нас могут играть национальные вопросы. Ваше дело мы начинаем рассматривать, разбираться. Видим трагедию вашей семьи. Вопрос о вашем отъезде мы понимаем, но он связан с разными вещами. — Здесь я почувствовал намек, что дело зависит не только от наших товарищей, но и от Советского Союза. Он сказал, что мы найдем решение этому вопросу, гуманное в отношении вас, чтобы все было хорошо.Мы долго говорили о Красном оркестре. Я ему сказал прямо, выложил все, что имел на душе. Рассказал о книге, которая подготовлялась, и о том, что кто-то отсюда, из Варшавы, сказал, что не время и не нужно выпускать ее. Как это повлияло. Сказал о других вещах. Он об этом не знал, и понятно, был удивлен и не удивлен. Встреча кончилась тем, что он мне сказал:
— Теперь дело находится в секретариате. Дам вам мои личные телефоны. По каждому вопросу, связанному с этим, можете обращаться ко мне лично. Все это я буду докладывать на секретариате и т. Гереку. Будьте уверены, что все будет улажено.
Между прочим, он сказал, что, просматривая мои документы, обратил внимание на то, что я получаю маленькую пенсию. Спросил — почему это. Я ему говорю — этот вопрос никогда меня не занимал так уж сильно. В 64-м г., когда я встретил военного атташе Советского Союза, он меня спросил — получаю ли я пенсию из Советского Союза. Сказал, что нет. Мог бы получать там, а когда вернулся в Польшу, естественно, отказался от нее.
— Ну, а как ваше положение? — спросил он.
Поблагодарил и ответил, что партия делает для меня
все, что требуется. Спросил о состоянии моего здоровья. Сказал, что свинство сделали, когда сняли меня и жену со специального лечебного учреждения, где я был прикреплен 13 лет.
Неожиданно, несколько дней спустя, раздаются звонки ко мне. Звонят корреспонденты Рейтера, Ажанс франс пресс, АПН и т. д.:
— Господин Домб, что вы можете сказать по поводу заявления министра информации Польши Янюрека.
— Какого заявления? Я ничего не знаю.
Было это 29 февраля этого года.
Тогда корреспондент говорит, я могу вам прочитать, и читает. Потом я его видел в западных газетах. Там говорилось примерно так:
На запросы загранпрессы по поводу польского гражданина Домба от имени правительства могу сообщить, что мы к нашему гражданину Домбу не имеем абсолютно никаких претензий идеологического, политического или национального характера. Если ему не разрешается уехать с женой из Польши, то это происходит из-за очень важной, государственного значения, причины. Он назвал это «резон де та» (причина государственного порядка). Резон де та.
Но как доказательство, что у нас хорошее отношение к этой семье, его жена в любое время может навещать своих сыновей, а сыновья, которые покинули Польшу, могут в любое время навещать отца в Польше.
Корреспондентам я ответил так:
— Спасибо, что вы мне сообщили, но я этого не знаю и ничего не могу сказать.
На другое утро я обратился к помощнику секретаря ЦК и сказал, что очень удивлен. После наших разговоров в секретариате такое заявление выглядит весьма странно. Я считал т. Янюрека хорошим дипломатом и журналистом. (Он вице-министр по вопросам информации.) Я повторил, что сказал Янюрек.
В Польше и повсюду, когда говорят «резон де та», это означает причину государственного характера и употребляется, когда хотят сказать, как в данном случае, что мы здесь ни в чем не виновны, виновен Советский Союз.
Кстати говоря, т. Каня в беседе со мной сказал, что мы не даем вам разрешения потому, что, как нам сообщили, есть еще какие-то очень важные секретные сведения по Красному оркестру. Все это связано со временем вашей работы советским разведчиком. Этот разговор был в секретариате ЦК в разговоре с т. Каня. На это я ему ответил. Прошло уже почти тридцать лет.