Большой треугольник! или За поребриком реальности! Книга первая

— Туголуков, всё забрал? — спросил офицер.

— Да, — ответил мой новый сокамерник.

И дежурный закрыл дверь.

Туголукова звали Женя. Он был низенького роста, щуплый, маленький, в старых потрёпанных кроссовках, потёртых чёрных джинсах и вязаном синем свитере с высоким воротником. Из сумки он достал и повесил на вешалку чёрную джинсовую куртку (явно на несколько размеров больше) с подшитой серой байковой подкладкой. В ящик тумбочки выложил мыльницу, зубную щётку и пасту под названием «Лесная». В тумбочку на полку он положил в прозрачном полиэтиленовом пакете чай (мелкий, светлый — видимо, грузинский) и железную кружку. На тумбочку со своей стороны поставил прозрачный пластиковый стакан — то ли из-под супа «Мивина» с содранной этикеткой, то ли ещё из-под чего-то — с потёртой крышечкой «Сметана» и леденцами без фантиков внутри.

Потом сел на нару и посмотрел на меня, как бы предлагая начать разговор. Будто в соответствии с его фамилией, его лицо было похоже на слегка вялую и подсохшую луковицу — желтоватое, молодое, но морщинистое, с бесцветными губами и еле заметными светлыми ресницами и бровями. Он был подстрижен коротко — можно сказать, налысо. На голове из-под русых волос просматривалась желтоватая кожа. Возможно, это был почти сошедший лагерный загар.

Я не сохранял молчание, ожидая, пока Туголуков что-то произнесёт. Я сказал ему, что мой адвокат предупредил, что меня разместят с ним, что он приехал с лагеря, что санкцию ему выдал прокурор. Что ни следователя, ни адвоката у него нет — его посещает 'oпер. И что этому 'oперу он будет писать обо мне бумаги в вольном стиле, и за свою работу будет получать 400 гривен в месяц. Из них 200 — на лицевой счёт или на передачу. А вторую половину 'oпер будет забирать себе. Что обо всём этом мне рассказал адвокат. А адвокату — начальник 'oпера. И что он, Туголуков, может всё это рассказать 'oперу, когда тот его посетит.

Я сказал всё это сокамернику и продолжил читать учебник английского языка.

Туголуков всё внимательно выслушал, ничего не возражал и предложил попить чайку. А потом пошёл тусоваться — ходить в проходе туда-сюда от двери до середины камеры. Вечером я пожелал Туголукову спокойной ночи и лёг спать.

Когда я утром проснулся, Туголуков сидел на наре. Он сказал, что всю ночь не спал, а думал, что он сюда приехал не писать на меня бумаги, а отдохнуть от лагеря, посидеть, покурить, попить чаю и поесть, что ему всё равно, чт'o в этих бумагах будет написано и что эти бумаги мы сможем писать вместе. Но если он скажет всё, что я вчера сказал, 'oперу, то его сразу отсадят. Чего бы он очень не хотел. Туголуков объяснил, что писать можно всё что угодно, но только чтобы более-менее соответствовало действительности. Он сказал, что будет делать пометки к себе в тетрадь, а там, в кабинете, — излагать на бумагу. И мы начали писать.

Мы писали о том, как я начал в Ленинграде заниматься бизнесом. О том, как попал в Украину. Как стал учредителем ООО «Топ-Сервис». А потом — как стал президентом АОЗТ «Топ-Сервис». Как на фирму в 1993 году наехали рэкетиры во главе с Макаровым. Как предприятие постоянно пребывало под прессингом МВД. Об арестах грузовиков. О погроме на заводе «Топ-Сервис Большевик Пак» лицами в милицейской форме. Мы писали о том, как генерал Опанасенко, начальник милиции города Киева, обманул генерала Бородича — тогда первого замминистра внутренних дел, — что якобы вместо своего домашнего адреса на улице Пушкинской я сказал адрес Филарета (патриарха православной церкви) и тем самым воспрепятствовал обыску, о чём мне рассказывал сам Л. В. Бородич. Писали о моём задержании, о том, как меня ночью судили, а потом подряд 7 дней били в РОВД.

О Бардашевском — Звездолёте — мы не писали ничего. Он был мне симпатичен. Наверное, потому, что я был лётчиком. А он был подводником, позже 'oпером. Любил песню «ВВС» и, может быть, мечтал быть лётчиком.

Один раз я пришёл от адвоката, и Туголуков меня спросил, что говорит адвокат. Я сфантазировал, что адвокат говорит, будто генерала Корниенко снимают с моего дела. Туголуков сказал, что это тоже нужно написать. А когда он в другой раз вернулся от 'oпера, то сказал, что тот спросил его:

— Ты помнишь, что ты писал о Корниенко? Так это мой начальник бывший. Я тогда ему сказал. Он сказал, что это всё пиздёж. Я пришёл к нему утром, на следующий день. Его перевели в другой отдел. Он забирал из кабинета свои вещи и сказал: «Вот блядь!»

С Туголуковым я находился чуть меньше трёх недель. И за день до дня рождения Оли — 11 февраля — утром меня снова разместили с Гогосем.

Гогось сразу вспомнил передачу. Сказал, что думал сначала не брать, но дежурные назад не понесут. Потом думал поделиться со мной. Но дежурные тут не носят. После обеда Гогось пошёл к адвокату. Вернувшись, сразу завёл разговор обо мне и моём деле. Сказал, что за моим делом стоит генерал Опанасенко.

— Знаешь такого? — спросил он.

И сказал, что он очень хорошо знает.

— Это не тот ли, кто тебе на половину твоей зарплаты покупает передачи? — спросил я.

Гогось надулся — казалось, что он сейчас лопнет.

— Да, тот! — выпалил он. — Твой крёстный отец, тот, кто тебя окрестил в тюрьму.

— Это он мне сегодня просил передать? — сказал я.

Мне показалось, что он сейчас на меня бросится.

— Хочешь, мы его закажем? — спросил Гогось. — У меня есть люди. Заплати мне десять тысяч долларов.

И он бросился, только не на меня, а к двери. Сначала стал жать на кнопку, а потом — стучать кулаком в кормушку.

— Рассаживайте нас! — сказал он дежурному. — Мы сейчас тут головы друг другу табуретками поразбиваем.

Но дежурный совершенно неожиданно ответил:

— Хоть поубивайте друг друга — никто вас рассаживать не будет.

— Я кишки сейчас себе выпущу! — крикнул Гогось вдогонку дежурному.

Я сохранял молчание, и Гогось неожиданно сдулся. Он снова стал маленьким свиноёжиком с коротенькими ножками.

— Слушай, — сказал он, — нам не нужно ссориться: я не хотел с тобой второй раз сидеть, меня заставили. Я первый раз в СИЗО СБУ слышал «хоть поубивайте друг друга». Но мы за ними не числимся. У них камеры МВД арендует. Я объявлю голодовку, и нас завтра рассадят.

Утром он написал заявление на голодовку. Через час его забрали из камеры — я остался один. В тот же день перед обедом я получил передачу от Оли. А в передаче к Олиному дню рождения — дополнительно тортик и свежую голубику. И открыточку к приближающемуся Дню святого Валентина.

Коробочку с голубикой я предложил дежурной Ире.

— Скушайте сами, — улыбнулась прапорщица. — Это же Вам жена передала.

— Я скушаю тортик, а это еда для девочек, — сказал я.

Ира взяла коробочку. А после обеда меня перевели к Тарасу Бублику. Тарас сказал, что он несколько раз ходил к Петруне и просил последнего снова разместить его со мной. Я рассказал Тарасу про Пяткова и про Туголукова. И про то, как я сегодня утром разъехался с Гогосем. И про то, что Гогось мне сказал, будто тут камеры арендует МВД.

— Тогда всё понятно, — сказал Тарас, — почему меня с тобой не садили. Сейчас у начальника появилась возможность, потому что по одному содержать нельзя.

Я сказал Тарасу, что рад видеть его снова. Что у Оли сегодня день рождения. И что ей ко всему ещё разрешили передать мне кремовый тортик. Предложил попить чаю. Тарас просил передать Оле спасибо, поздравления и самые добрые пожелания. Но казалось, он кушал тортик без сильного аппетита. Тарас сказал, что буквально через неделю после того, как мы разъехались, его осудили. Было два подряд судебных заседания, а потом приговор.