Большой верблюжий рассказ

– Что вы!
– сконфузился он.
– Это я вам должен за стихи!

Крутов радостно рассмеялся, неловко оттопыривая локти, прижал меня к себе, сквозь дымчатые очки проникновенно глянул мне в душу. Он знал, что я оттуда, и заранее показывал свое прощение. Мне оставалось неопределенно развести руками, мол, виноват, служба такая - я все еще живой. Товарищу Нейману он не выказал большой радости, хотя руку его тряс долго. В однокомнатной его квартирке, совершенно запущенной и грязной, но весело украшенной последним солнцем, сидел гость из местных. Крутов и он над чем-то работали. Кругом были отпечатанные на машинке и густо правленные ручкой листы. Нам пришлось разгрузиться на стул. Крутов сел напротив меня и с тою же проникновенностью спросил про жизнь. Я повторил свой жест, мол, живой, живой, виноват.

– Разве тебе не хватает ваших скифских баб, Нейман?
– спросила зажатая в угол тахты Полинька.

– Но они же от нас далеко и к тому же каменные!
– томно отвечал совершенно пришедший в себя товарищ Нейман.

– А ты бы мог мужчину, Нейман?
– спросила Полинька.

– Я всех бы мог, - ответил товарищ Нейман своей развернутой программой.
– Всех: мужчин, женщин, коз, куриц, мух.

Крутов попытался принудить Полиньку заняться столом - в смысле закусками, а не уборкой на столе, - потому что стол его нельзя было убрать и в год. Он хотел заставить Полиньку, но развернутая программа товарища Неймана позволила Полиньке оставить попытку его без внимания. Я пошел на кухню мыть стаканы. Кое-как пробившись сквозь мусор к раковине, забитой и переполненной помоями, я стал смывать со стаканов сантиметровую налипь. Струя из крана плескала помои на пол. Но я мыл, смотрел сквозь эту налипь и заскорузлое стекло на уходящее солнце и опять мыл, пока они у меня не заскрипели. Еще постоял у окна, вздохнул и пошагал в комнату. Крутов с благодарной ворчливостью - дескать, чего их мыть!
– стал разливать, расспрашивая меня про службу и про Свердловск.

– Я, между прочим, Крутов, видел твою Дыронапову!
– оторвался от Полиньки товарищ Нейман.
– Она вышла замуж и работает в управлении народного образования. Ты помнишь, Крутов, как на вокзале ты вывалил ее вымя наружу и присосался так, что какая-то старушка в ужасе закричала: "Убейте их!"

– Что ты лезешь со своей Дыропановой!
– буркнул Крутов.

– Ну так вот, - сказал Геля крутовскому гостю.
– У них никогда не было великой истории. Все это блеф.

– А помнишь, Крутов, как ты занимался половой любовью с этой своей Дыропановой прямо в подъезде?
– продолжал мемуарный вопросник товарищ Нейман.

– Слушай, старик, - сказал мне Крутов.
– Пошлем их всех к черту и давай выпьем вдвоем.

– Сами они на государственность не способны, - сказал Геля крутовскому гостю, наливая в стаканы.

– Ты серьезно?
– с интересом спросил крутовский гость.

– Да у них никогда ее и не было!
– сказал Геля.

– Вы надолго?
– мягко посмотрел на меня Крутов.

– Да ты только представь, - сказал Геля.
– Их так называемый Петр Великий платил дань занюханному крымскому Гирею! Рабство у них в крови! И они хотят навязать его миру! От них обороняться надо, как от чумы!

Я это услышал. Но не понял - о ком.

– Геля, ты о ком?
– спросил я.

– А?
– оглянулся Геля.
– Я о Пушкине. Его материалы к истории Петра Великого...

Близкий взрыв, не зацепив осколками, плотной волной давит на глаза, уши, мозг, живот, выворачивая все наружу и одновременно впихивая все обратно. Называется контузия. Я был в грязной крутовской квартирке - не его собственной, кстати, а снятой на какой-то срок. И был предзакатный час дитя восходного (где-то уже я об этом говорил). Но Геля оглянулся. И я увидел утро, "Нерингу". Метрдотель проводил нас к привычному Полиньке и товарищу Нейману столу. Мы заказали венгерского вина и местный медовый ликер. На нас оглянулся молодой человек со взглядом ассирийского царя умного и ненавидящего. Это было утром. Еще не было моей телеграммы. Но я спросил Гелю - о ком он? А на меня оглянулся молодой человек со взглядом ассирийского царя - умного и ненавидящего.

– А Пушкин?
– спросил я сам себя.

– Пушкин?
– спросил Геля.

Рядом снова лопнуло. И все - на меня. Осколками не зацепило. Но - по ушам, глазам, мозгу, легким, животу. И все - обратно. Я вскочил. Наружу. Из модуля - наружу. Рев. Верблюды. нет. Вертолеты. Мы стояли близ аэродрома. Мои - вот. Минометы мои - вот. И ребята - вот. Уже срывают чехлы. Уже зажигают лампы. Для прицела надо лампы. Надо с лампой стоять перед трубой. Ночь. Надо же найти точку отсчета. Вот - лампа. И ее уже зажигают. В трубку орет майор Сактабаев. Уже у меня в руках телефонная трубка. Орет цели. Орет какие-то несусветные цели. Опять рядом лопается. Яркий свет. Чего он орет? Чего ты орешь? Без тебя вижу! Яркий свет - и лампы не надо. Они - вот. На пределе. Сейчас уже не нужны будут минометы.

Прицел!
– кричу ребятам самый-самый, хоть хватай и задирай трубу, то есть ствол. Сактабаев орет матом. Требует совсем другие цели. Но через миг уже все. А пошел ты!..
– и тоже матом. И ребятам - прицел самый-самый.
– Давай!
– И со звоном - по первой. Тут - уже без второй. По первой. Ну и по второй, и беглым - туда же.

Звон разбитой мной бутылки и холод ее горлышка в руке, так называемая розочка, остановили меня.

Квартирка Крутова, не своя собственная, но квартирка Крутова. И солнце садится. Значит - не ночь. Значит - не утро. И не орет Сактабаев ошибочные цели. Не утро, не ночь, не Сактабаев, не "Неринга". Только звон разбитой мною бутылки. Розочка. И что? И ужас? Он был пред ним быстрее молнии. Ассирийский царь. А ужас? Мать-перемать. Что со мной?

– Что с тобой?
– спрашивает, держа меня за плечи, товарищ Нейман.

Ужас. У меня светлеет, как утром светлело небо. Мы шли с товарищем Нейманом римским нашим шагом - и небо светлело. У меня тоже светлеет, как небо светлело утром. И ужас. Светлеет - и я вижу ужас. Ассирию поразил ужас. Он был пред ним быстрее молнии. Чело ее бледнело, как небо утром, когда мы шли римским. Нет. Что я горожу. И вообще, что со мной? Чело ее стремительно бледнело. Столь же стремительно... Мать-мать-мать, Геля!

Я очухался. Меня за плечи держит товарищ Нейман. Стоит передо мной и держит за плечи. Но я смотрю на Гелю и - лучше не видеть. Белый, с белыми глазами сидит на тахте Геля, и брюки его наливаются влажной тьмой.

Я бросил розочку на пол.

– Сева!..

– Что? Римским?

А чего же еще остается русской душе - не бить, так бежать. Был бы ты у меня в батарее, товарищ Нейман, - цены бы тебе не было.

И мимо всех. Мимо уговоров Крутова. Мимо медного серебра Полиньки и ужаса Гели. Мимо Светика. Мимо нашего города. Уж не буду поминать, мимо кого - там. Мимо Термеза. Туда. В Андхой. В Даулатабад. В Меймене. К Анчару. Между прочим, не такая уж там пустыня. Там дороги - на букву "х". То есть можно сказать, что там вообще их нет. Но места там - дай боже. И к Анчару это я загнул. И черт с ним. Все равно - туда.

И мы оттяпали с товарищем Нейманом изрядное расстояние. Остановились в виду моста, за которым открывался на фоне зеленых холмов черно-белый собор. К нам подошел мужчина средних лет и с характерным местным акцентом попросил разрешения побыть с нами.

– А вы выпили?
– спросил товарищ Нейман.
– Если выпили, то можно. Если - нет, то вам будет скучно.

– Я теперь каждый день выпиваю, - признался мужчина.

– Плохо!
– осудил товарищ Нейман.

– Знаю, - согласился мужчина.
– Но очень хочется с кем-то поговорить, а не с кем.

– Поговорите с друзьями, с соседями, с коллегами!
– посоветовал товарищ Нейман. Мужчина безнадежно отмахнулся.
– Почему вы не говорите с женой? спросил товарищ Нейман.

Мужчина покраснел и улыбнулся столь виновато, что выступили слезы - в какой-то степени пьяные, конечно.

– Да, я с ней не разговариваю, - сказал он.
– Прожили пятнадцать лет и...

Кроющийся за этим обрывом катаклизм он объяснять не стал, а только сказал, что когда-нибудь мы поймем его.

– Не надо пить, - сказал товарищ Нейман.
– Ваша жена все повернет против вас. Напишет кляузу в партком, подаст в суд на развод или просто откажется с вами спать.