Большой Жанно. Повесть об Иване Пущине

Последняя фамилия, кажется, окончательно успокоила Нат. Ник. — она достала с полки и подарила каждому из нас 6-й, посмертный том пушкинского журнала на память о нашем покойном друге.

Федернелке, как полагается, прослезился — а я открыл наудачу и вот что нашел:

Владыко дней моих! дух праздности унылой, Любоначалия, змеи сокрытой сей, И празднословия не дай душе моей.

«Перед смертию, — сказала Нат. Ник., — Александр Сергеевич особенно стал суеверен». Она неожиданно продолжила разговор о Михайловском, Архипе Курочкине, зайцах и пр. «Я бы сказала, его одолевали предчувствия, и мы, бывало, насмешничаем, даже браним его. Когда скончалась матушка Надежда Осиповна, Александр так плакал, что мы все, сестры, не знали, что и сказать! Он не так уж близок был с матерью, и я даже намекнула — а он мне отвечал, что мать всегда в его жизни была, и привык, чтоб она была, и затем очень страшно высказался: «Это не она умерла — меня стало меньше». Потом поехал хоронить в Святые горы, да еще заказал себе могилку рядом. Я толковала об этом случае с сестрой Ольгой Сергеевной, а она всегда одно: Александр переутомился…

Может быть, я и не понимала Пушкина, как следовало, ведь до свадьбы из его стихов ни единого не знала: маменька нас не допускала к «безнравственному чтению». Ольга же пеняла, что он четырежды в неделю, до самого рассвета, со мною на балах и почти не спит — работает днем и утомляется. Я спросила мужа — Пушкин говорит: «Вздор! Танцуй, не слушай сестры»; еще помогал мне придумать для маскарада костюм Фебовой жрицы, и помню, очень любил повторять насчет меня: «Зажегши свечу, не ставят ее под сосудом». Он был добр ко мне. А когда я была брюхата, так страдал, что маменька в сердцах сказала ему: «Мне кажется, Александр, что не Наташа, а ты должен родить».

Печаль Натальи Николаевны была неподдельной, и мы трое безмолвно уронили еще слезинку по Александру — а Пушкин, верно, был бы рад поминкам при таких участниках.

Затем простились, и я взял адрес Никиты Тимофеевича, которого давно считал в умерших. На обратном же пути даже не позвал к себе адмирала, чтобы не расплескать разных мыслей и донести их в целости до этой тетрадки.

Поэтому еще слушай — посплетничаю. Знаю, что не разболтаешь.

Не могу, конечно, быть судьею беспристрастным, и Наталью Николаевну жаль, а Пушкина моего еще жальче.

Во-первых, выскажу мнение, что не следовало ему, ох, не следовало жениться: сам себя закапканил, а охотнички уж тут как тут. Если уж жениться, то как я — по отбытии каторги, неважно какой — сибирской или житейской. Вот ведь в прошлом году я списал у Анненкова: еще лет за пять до сватовства Пушкин писал Вяземскому:

«Правда ли, что Баратынский женится? боюсь за его ум… Ты, может быть, исключение. Но и тут я уверен, что ты гораздо был бы умнее, если лет еще 10 был холостой. Брак холостит душу».

Эх, друг Александр Сергеевич, — и ты был бы гораздо умней, если бы венчался не в 31-м, а хотя бы в 41-м году. И был бы счастлив, как я — с Натальей Дмитриевной моей.

Евгений, ты скажешь мне, что опять бурчу, ворчу, что Пушкин любил, она ему была нужна. Все так. И, к примеру, совершенно не присоединяюсь к обычным упрекам в адрес Н. Н. — ничего особенного не вижу в эпизоде (мне точно сказывали) — когда Пушкин с кем-нибудь читал стихи, H. Н. успокаивала: «Читайте, прошу вас; я не слушаю». Если б по душе спросить тогдашнюю Нат. Ник. — что важнее — петергофский бал или, скажем, стихи «Вновь я посетил…»? Не знаю, что б ответила она из приличия, но знаю, как бы подумала: «Да какое сравнение, разумеется, бал важнее». Но и здесь никакой ее вины не вижу, даже напротив: много дурнее было бы лицемерное восхищение стихами и проч. Я уверен, зная Александра, — он не только не обижался на эдакое равнодушие к своим творениям — может, еще и радовался. У него вообще был пункт: любил обожание не за славу, не за поэзию — но вполне бескорыстное (как у Суконки-Ларина!).

И вот супруга, которая любит мужа и, не читая его, сама журчит — не нужно вслушиваться, лишь бы слушать. Ах, славно!

Из многих прекрасных, ученых, поэтически развитых девиц выбрал Пушкин такую, и этому — клянусь! — даже в самых глубоких, потаенных мыслях я не найду укора.

То есть, повторяю, жениться вообще такому человеку, как Пушкин, не следовало — но если уж решился — аминь! Я вижу любезного моего друга и великого поэта, соединенного с прекрасной женщиной, которая рожает ему четырех детей…

Вы уж, друг Евгений, ждете моего знаменитого «но…».

Так чего же я хочу от Нат. Ник. — то есть хотел бы для давних лет ее первого брака (а пишу так, как будто сейчас чего-то требую)?

Отвечу просто.

Она любила мужа, и немало. А надо бы еще сильнее. И вот эта малая, тончайшая разница между тем, что есть, и тем, что надо — она в тихие дни как бы и незаметна (хотя тоже не совсем так), а вот пришла беда — выказалось равнодушие.

Прежде чем возражать (я уж слышу!), ты, Евгений, разбери-ка мои доводы, да не торопись. Мы все горазды опрокидывать на прошедшее свое сегодняшнее состояние и требуем, к примеру, чтобы в 1830-м любили так же, как в 58-м, хотя времена сильно переменились. Поэтому не будем сравнивать несравнимое или навязывать старине новые понятия — а выслушаем хоть ближайших друзей Пушкина. Они ведь в роковую зиму с 36-го на 37-й год восклицали (и я о том знаю, и ты знаешь) — что «Наталья Николаевна напрасно мужу обо всем рассказывает!» Если бы, положим, подобную шуточку отпустил Лева Пушкин или хотя бы твой покорный слуга — это выглядело бы обыкновенной холостяцкой удалью.

Однако Жуковскому, например, подобные упражнения ведь чужды, он — сама добродетель и еще в лицейские годы отечески шпынял Пушкина за легкоблудие. Жуковский как раз сторонник того, чтобы жена все мужу рассказывала. И если уж он, сам Василий Андреевич, подобным образом выражался, — значит, так оно и было. Наталия Николаевна, как я понимаю, передавала мужу тьму всяких ненужных мелочей, колкостей, пошлостей, даже гнусностей, которыми, положим, ее преследовали Геккерны.

Все так. Вы скажете — кто же защитит жену, как не муж?

А дьявольская разница — как жаловаться, что говорить мужу, что предпринять! Например — тихо, неожиданно увезти его в деревню (уговаривать бы не пришлось, Пушкин мечтал!).

В деревню? Как бы не так! Пушкин той, последней осенью был насыщен, можно сказать, начинен пламенем — а любящая жена рядом горючие, опасные слова говорит — и не чувствует, что сейчас непоправимый взрыв произойдет.

Сильная подлинная любовь обязана была почувствовать смертельную опасность!

Далее: я уж, может быть, в бреду нахожусь — но усматриваю, Евгений, нечто символическое в том, что госпожа Пушкина в роковой день ехала с гулянья навстречу мужу и Данзасу, когда они отправлялись на Черную речку. Мне Данзас точно сказывал, что H. Н. глядела в другую сторону, и Костя шептал про себя: «Оглянись, останови нас!» — но не оглянулась, и упрекнуть по-человечески не за что, но если по-высшему, божескому счету: почему сердце не отозвалось, не почувствовало, почему так хорошо и спокойно гулялось в тот день? И не находим ли здесь того самого феномена, как в историях с балами, деньгами?

Да, Александр придумывал жене костюм жрицы Феба, да, он повторял: «Танцуй, танцуй до упаду» и «Зажегши свечу, не оставляй ее под сосудом».

Но притом — я знаю от сестры, от лицейских, от Анненкова, от других — чего это Пушкину стоило!

Вот отрывок из письма Сергея Львовича насчет образа жизни сына (1833 год, заметьте!): «Труду… посвящает все время до вечера, а по вечерам дома редко его можно найти: сопровождает в общество жену, где и должен бодрствовать до зари. Значит, несмотря на раздраженные нервы, он может выносить многое; но боюсь за такой тревожный образ жизни: и гигант может свалиться, будучи лишен сна — первого благодетеля и друга человечества».