Болтливая служанка. Приговорённый умирает в пять. Я убил призрака

— Дорого бы она дала!

До Летуара дошло, что все то время, пока он размышлял, Жоржетта не прекращала говорить.

— Кто? — спросил он. — Кто дорого бы дал?

— О, я специально не подслушивала! — запротестовала Жоржетта, — вы меня знаете, это не в моих привычках. Но она разговаривала по телефону с подругой аккурат из соседней комнаты. Должно быть, думала, что я на кухне, а я была еще в коридоре. И вот что она сказала, слово в слово: «Дорого бы я дала за то, чтобы не иметь на совести подобных глупостей…»

— Но кто дорого бы дал?

— Да та самая женщина, кто ж еще?

— Какая женщина?

— Ну, та, о которой я толкую, к которой хожу убираться по четвергам: мадемуазель Мартеллье!

— И за что она бы дорого дала, эта мадемуазель Мартеллье?

— Я же вам только что говорила! За то, чтобы всего этого никогда не было.

— Чего не было?

— Что несовершеннолетней она танцевала.

— Только и всего? — хмыкнул Летуар. — Что же тут позорного?

Он смутно надеялся, что в последнюю минуту его спасет какое-то чудо и с неба через посредство этой безмозглой дуры, в полном соответствии с волнующими легендами былых времен превратившейся в добрую фею, к его ногам упадет небольшой кус манны. Но чудес, решительно, не бывает на свете, и небо зияло пустотой.

— Может, она танцевала голой? — спросил он, не столько цепляясь за остатки надежды, сколько следуя естественному ходу своего воображения.

О голых женщинах он не думал с тех пор, как покончил с завтраком, и это воздержание начинало его тяготить. Он предался всевозможным мулен-ружевским, фоли-бержерным, казино-паризьенным и прочим стриптизованным мечтаниям.

— О нет, — воскликнула Жоржетта, — насколько я поняла, она занималась серьезным танцем: балетом, что ли…

Видения улетучились. К балеринам и к манекенщицам Летуар питал одинаковое отвращение: не мог простить им большие ступни и впалую грудь.

— Не припомню, какого цвета, — добавила Жоржетта. — Пойду дальше убираться у вас в комнате.

Летуар, уже направившийся было в ванную, по инерции сделал еще шаг и вдруг остановился. Резко повернувшись, он подошел к Жоржетте.

— Не помните цвета чего?

— Балета, чего ж еще?

— А, так он был цветной? Не розовый ли [15] ?

— Розовый? Ну да, розовый, как же я запамятовала! Так вы разбираетесь в танцах?

— Значит, до совершеннолетия эта мадемуазель Мартеллье принимала участие в подобном балете? Вы в этом уверены?

15

«Белым» во Франции называют балет, в котором балерины носят длинные пачки из белого муслина. В «розовом» же танцовщицы выступают без всякого одеяния.

— Ну да! Судя по тому, что она говорила по телефону подруге, наверняка тоже бывшей балерине. Она говорила тихо, но я была прямо за стеной. Еще она говорила, что если бы об этом, не приведи Господь, прослышал господин Жорж, он бы сей же момент ее бросил. Господин Жорж — это ее жених. Бедняжка! Уж как она его любит! Да она бы помешалась с горя!

С трудом умеряя биение сердца, Летуар присел на диван, под которым возлежал «Парижский альков» с прелестницей Магдой.

— Быть может, она не так уж любит его, как утверждает? — деланно безразличным тоном спросил он. — Быть может, она собирается выйти за него ради выгоды? Если у нее нет денег…

Жоржетта стала живым олицетворением негодующего отрицания, до того энергичного она принялась трясти руками, плечами и головой:

— Ради выгоды? Это она-то? Нет денег — это у нее-то? Сразу видать, что вы ее не знаете! Такая милая, такая серьезная, такая работящая, такая способная дама! Уж на жизнь-то она зарабатывает, да еще как неплохо, можете мне поверить! Не говоря уже о том, что она наверняка отложила кое-что про запас с той поры, когда была танцовщицей…

— Несколько лет назад, — молвил Летуар, устремив глаза в потолок, — знавал я одну мадемуазель Мартеллье — она работала педикюршей в девятнадцатом округе, на улице Поля Леото [16] . Было бы забавно, если бы…

16

Здесь и далее автор приводит вымышленные названия улиц — по именам французских писателей.

— Нет, это точно другая: моя мадемуазель Мартеллье живет на улице Марселя Эме, в восемнадцатом округе. И занимается она не ногами, а супругами.

— Вот как? И что же она с ними делает?

— Когда они не могут договориться промеж себя, то приходят к ней, и она их мирит. А если судить по тому, сколько у ней бывает народу, то среди супругов договориться промеж себя не может тьма тьмущая!

— Замечательное у нее ремесло! — с серьезной миной заметил Летуар.

— О да! Но тут как в моем: нужно уметь держать язык за зубами. Столько узнаёшь всяких секретов, что, если не умеешь помалкивать, можешь причинить многим людям неприятности.

— Это верно, Жоржетта. А теперь, пожалуйста, вернитесь к уборке моей спальни… Мне надо поработать. Кстати, пока вы не ушли, подайте-ка мне телефонный справочник…

Он подождал, пока Жоржетта выйдет, принялся лихорадочно перелистывать справочник и испустил удовлетворенный вздох, когда на странице 244 во 2-й колонке прочел 34-ю сверху фамилию:

МАРТЕЛЛЬЕ м-ль Ф., брачн. конс, ул. Марселя Эме, 44, т. 706–96–69

Он записал адрес и телефон на клочке бумаги шариковой ручкой, украшенной цветными фотографиями двух прелестниц в купальниках. Стоило перевернуть ручку, как купальники волшебным образом исчезали и юные нимфы представали во всей своей курчавоволосой наготе, запрещенной к фотографированию на территории страны. Летуару приходилось терпеть тесноту туристских групп, чтобы привозить себе шариковые ручки из Копенгагена и Стамбула.

Он удостоверился, что Жоржетта, закрытая в спальне, занята с пылесосом и оттого глуха к внешним звукам, после чего снял трубку телефона, набрал номер и принялся ждать ответа, мечтательно забавляясь раздеванием и одеванием озорных купальщиц.

Часть первая (allegro поп troppo [17] )

Александр Летуар вышел из своего особняка в Аньере сразу после ухода Жоржетты, незадолго до полудня, и направил свои стопы в Париж. Пообедал он в привычном кафе самообслуживания, но ввиду некоторой нервозности панорама ног кассирши не принесла ему обычного удовольствия.

17

Не слишком быстро (итал., муз.)

Выйдя из кафе, он непривычно рассеянным взглядом окинул афиши, которые превращали стены в гигантские страницы «Парижского алькова»: гигантские пары ног, демонстрирующие пояс-трусики на гигантских бедрах, гигантские груди, рекламирующие гигантские бюстгальтеры, гигантские животы, гигантские корсеты, гигантские крупы, гигантские пупки и гигантские фильмы, призванные разоблачать всю гнусность эротической рекламы. Итак, игнорируя прелести афиш и более натуральные — встречных женщин, Летуар размышлял:

«Величайшая глупость — закопать Гродьё в своем собственном саду. Мне следовало бы завернуть его в покрывало, припрятать где-нибудь в углу сада, а ночью вывезти подальше! Да, но легко сказать — припрятать! Припрятать где? А если бы эта идиотка обнаружила его во время уборки? Не мог же я, в самом-то деле, переносить Гродьё из комнаты в комнату по мере того, как она переходила бы по ним со своим пылесосом? А оставить его в глубине сада под простым покрывалом — нет уж, спасибо! Достаточно было бы порыву ветра приподнять уголок, войти соседу, бросить любопытный взгляд… В общем, закопать его было не так и глупо. Да, но по-хорошему стоило бы выкопать труп и избавиться от него: похоронить где-нибудь подальше, утопить, сжечь или растворить. Да, но все это ненадежно. Растворить в чем? В кислоте? В какой конкретно? Сколько ее понадобится и как ее раздобыть? В негашеной извести? Но тюрьмы полны простаков, слишком уверовавших — благодаря дрянным детективным книжонкам — в растворяющую способность негашеной извести. Сжечь? Как? Добрые старые времена Ландрю [18] миновали: водонагреватель и кухонная плита у меня на газу; я едва сумел сжечь его шляпу! Утопить? В Сене? Как трупы ни перевязывай, что к ним ни привязывай, рано или поздно они обязательно всплывут. А себя-то я знаю, я перевяжу его из рук вон плохо: я никогда не умел паковать. Я бабник, а не упаковщик. Значит, перезахоронить его где-нибудь подальше? В Венсеннском лесу? В лесу Сен-Жермен? А полицейские обходы? А как его перевезти?.. И потом, нет. Уж с самим собой надо быть искренним: к чему представлять себе, что я мог бы сделать, если я заранее знаю, что ничего такого не сделаю. Потому что в любом случае первым делом мертвеца пришлось бы выкапывать, а на это я никогда не решусь, что там ни говори. Это придется делать ночью… шорох лопаты в тиши потемок, в бледном свете луны, из земли появляются руки со скрюченными пальцами, лицо с остекленевшими глазами, с открытым ртом, полным земли… О нет. О нет. О нет Я себя знаю, после мне целую неделю снились бы кошмары! Нет! Гродьё останется там, где он есть. Главное — чтобы туда не сунулась полиция».

18

Ландрю Анри-Дезире — преступник, казненный в 1922 г. по обвинению в убийстве десяти женщин и одного юноши: свои жертвы он душил, а потом сжигал в кухонной печи.