"Болваны"
Шрифт:
– Это Дюма пишет?
– заинтересовался Птицын.
– Нет, Стефан Цвейг, а может, где-то еще прочитал... Не помню... (Лунин заштриховывал крылья носа: они выходили слишком узкими, гораздо уже, чем есть на самом деле.) Это была борьба католиков и протестантов. Тебя она совсем не интересовала: ты и тогда не понимал, зачем они друг друга режут. Ты жил в замке недалеко от Парижа. Нет... Пожалуй, нет... В Северной Франции... Где-то на границе с Нормандией... Да!.. Замок был окружен лесами. Вдалеке море... Какое там море? Северное!
– - Мне видится иначе. Никаких лесов. Наоборот, голая холодная равнина тянется на много километров...
– Ты был графом, - лениво отвечал Лунин.
– Бывал при дворе... правда, редко. Вообще, ты приехал во Францию, когда тебе было около сорока... Сорок два, может быть...
– Графом, это заманчиво... Только как бы я не служил камердинером или слугой в этом самом замке... Ну, дальше... Откуда я взялся?
– Птицын все больше оживлялся.
– Где ты мог родиться?
– переспросил Лунин.
– В Африке? Не похоже. В Америке? Ну уж нет... Где-то на Востоке...
– В Индии?
– Нет. В Персии. Вот именно - в Персии!
– Лунин стер ластиком линию у виска; она должна была быть резче и угол острее.
– Почему в Персии?
– Потому что там жили твои родители. Отец поехал туда с дипломатической миссией на несколько лет, но осел там по каким-то причинам...
– Из-за моей болезни?
– Возможно! Или потому что умерла твоя мать... Отец тоже вскоре умер... от желтой лихорадки. В Персии тогда была эпидемия. Умер он, когда тебе было... четырнадцать... Да, четырнадцать... с хвостиком...
– В подростковом возрасте?!
– усмехнулся Птицын.
Лунину, кажется, кое-как удалось состыковать резкие скулы Птицына с мягкими овалами щек.
– Ты выжил, - продолжал Лунин, пропустив мимо ушей замечание Птицына, - чудом... Правда, после желтой лихорадки у тебя изменился цвет лица... стал чуть-чуть желтоватым, точнее пергаментным...
– Как у мертвеца!
– хмыкнул Птицын.
– Это, впрочем, придавало тебе загадочность в глазах дам... Особенно белки глаз с желтизной...
– И бельма!
– добавил Птицын.
– Отец оставил тебе в наследство, - невозмутимо продолжал Лунин, - дом в Париже и замок в Нормандии... Когда ты приехал в Париж, ходили слухи, что ты колдун, занимаешься черной магией...
– Я их сам распространял?
– Едва ли. Тогда это было опасно. Шли процессы над ведьмами. Их сжигали целыми селениями. Но слухи о тебе, надо сказать, имели под собой почву... Из Персии ты отправился в Париж лет в двадцать... на корабле... Разыгралась страшная буря.
– "Робинзон Крузо", - неутомимо комментировал Птицын.
– На лодке с несколькими смельчаками, которые тоже спаслись вместе с тобой, ты попал в Китай, потом в Японию...
– В Китае разве есть море?
– усомнился Птицын.
– Китайское!
– с возмущением воскликнул Лунин.
Птицын сбросил ноги со стены, уселся на диване, согнулся от смеха.
– Ты побывал в Японии... Долго, больше десятка лет, путешествовал по Востоку, встречался с буддистами, магами, занимался астрологией, йогой... Имел понятие о навигации... Попал в Россию... ненадолго... Проехался по Сибири... Одним словом, твое путешествие на родину затянулось на двадцать лет. Кружным путем ты все-таки попал в Париж. Светские дамы были заинтригованы твоими рассказами... Ты страшно много знал... и умел... Хотя болтуном не был... Дам привлекала твоя холодность,
бесстрастность... бесстрашие. Ты делал вид, что ничего не боишься. Женщин ты соблазнял, они тебе быстро надоедали - ты их бросал сразу же... Ты искал, как трансформировать свою сексуальность, потому что в Индии ты увлекся тантрой-йогой.Птицын опять улегся, подложил под щеку локоть, погрустнел.
– Это ты все рисуешь образ Печорина, - поморщившись, сказал он Лунину.
– А я в прошлой жизни, если она, конечно, была, был Хлестаковым - болтливым, хвастливым, "без царя в голове", с глазами навыкате... Скорей всего, без гроша в кармане... Подворовывал у ближнего... по мелочам. Пускал пыль в глаза!..
Лунин взял акварель и кисточку, налил воды в банку, тщательно промыл кисточку.
– Ну а жена у меня была?
– Птицын не хотел прерывать игру.
– Не одна.
– А дети?
– Не меньше десятка от разных жен... и любовниц... в разных концах света. Ты даже не обо всех знал.
– А от жены?
– Я вижу дочь, - Лунин решил писать портрет Птицына в манере импрессионизма - радостными мазками: такой контраст с его мрачным характером показался ему уместным.
– Красивая блондинка... немного полноватая... в красном шелковом платье...
– Странно, но я ее тоже вижу: высокая блондинка... с пышными буклями по плечам. Волосы, кудрявые, ложатся такими мягкими волнами... И миндалевидные глаза с огромными черными ресницами. Голубые глаза.
– Синие, теплые...
– поправил Лунин.
– От матери, шведки... нет, датчанки. Она умерла во время родов. Ты воспитал дочь... очень ее любил. Ее звали... Жанетта? Нет... Женевьева! Вот как ее звали.
Птицын зашагал по комнате, остановился у книжных полок, схватился за один корешок книги, потом - за другой. Что-то его взволновало.
– Ты мог бы сесть на место...
– терпеливо попросил Лунин.
– Ты бегаешь, так... на бегу... тебя рисовать трудно.
Птицын сел на диван.
– Чуть-чуть правее, в полупрофиль... Вот хорошо.
– Знаешь, странная идея...
– заговорил Птицын.
– Мне почему-то представилось: Верстовская - это моя дочь. Когда-то мы поссорились. Никто не пошел на мировую: семейная гордость! Причем это уже повторялось когда-то... еще раньше...в другой жизни... до Франции... Я вспомнил свой сон: будто оба мы тонем, я хочу ее спасти - и не могу. Она протягивает руку ко мне - и захлебывается. И еще одна дурацкая сцена, которая на самом деле была: как-то я ей позвонил, попал на мать. Та говорит: "Лена в больнице".
– "Извините", - говорю - и бросил трубку. Потом думаю: "Идиот, почему я не спросил адреса?" Минут двадцать ходил вокруг телефона, но так и не перезвонил. До сих пор мучает совесть.
– Может быть, она не хотела тебя видеть в больнице...
– заметил Лунин, заканчивая бороду Птицына.
– Может быть... но вряд ли... Это могло бы все решить. Чёрт его знает!.. А с тобой мы встречались?
– Без сомнения.
– Ты был женщиной?
– Нет, в той жизни я был мужчиной. Евреем. Носил кипу. Жил в каком-то маленьком немецком городе: низенькие дома, узенькие мощеные улицы. Я был каббалистом, пытался отыскать синтез каббалы, христианства и даосизма.
– Зато во время русско-японской войны ты был женщиной, - уверенно заметил Птицын, - моей любовницей, когда я был капитаном второго ранга... Мы встречались на островах. Помнишь?