"Болваны"

Тут Птицына осенило: лед, ведь он шершавый! Значит, если ты поскальзываешься, должен проехаться по нему лбом. Стало быть, синяк должен быть испещрен сквозными царапинами.

Птицын выглянул из ванной: по-прежнему на кухне было пусто. Он схватил нож и опять закрылся в ванной. Включил воду. Сейчас нужно было аккуратно прочертить параллельные полосы на всем протяжении синяка. Птицын оттянул кожу от виска к переносице, закрыл правый глаз, а левым наблюдал в зеркало за результатом. Лицо у него было хлопотливое и сморщенное. Острием ножа он легонько провел по синяку. Неприятно! К тому же еще, чего доброго, ткнешь себе в глаз ножом, и останешься без глаза. Птицын взялся за лезвие ножа. Это было все равно, что проводить вилкой по желе. Царапина чуть-чуть набухала, жалкая капля крови вылезала из нее и тут же сворачивалась. Опять красное пятно оказывалось таким же однородным и не эффектным. Птицын выругался, схватил папины бритвенные лезвия с полки над зеркалом. Снова он оттягивал кожу и полосовал пятно бритвой - быстрыми, резкими движениями. Мертвому припарки! То, что выходило, никак не соответствовало идеалу. Птицын был страшно недоволен. Впрочем, так как по легенде он упал сегодня утром, кровь на синяке к этому времени должна была засохнуть. Но вот чего он боялся, так это того, что минут через десять этот проклятый синяк вообще сам собой заживет. Он на глазах скукоживался и исчезал.

Что делать? Наждачная бумага! Она как лед шершавая. Птицын выскочил из ванной, открыл дверцу стенного шкафа в коридоре, где лежали папины инструменты, покопался на полке, достал кусок шкурки. Сгодится! Опять влетел в ванную, провел шкуркой по синяку. Поглядел в зеркало. Лучше! "А что, если его раскусят?" Скажут: никакого сотрясения. И дадут пинка, как симулянту. Птицыну вспомнился рассказ Кукеса о его двоюродном брате, который ждал документов из посольства на выезд в Израиль, со дня на день они должны были прийти, как вдруг повестка из военкомата. Брат разбежался головой вперед, к-а-а-к шмякнется лбом об стенку - сотрясение. Отсрочка на полгода. Документы пришли, и он сбежал за бугор. Птицын мысленно примерился: а он смог бы лбом об стену, как Миша Казанович? Ковер смягчит удар. Да и потом это как-то глупо. Уж лучше, как он задумал. Что, собственно, ему грозит? Ну, скажут: ушиб. Не сотрясение. Пусть. Чего он теряет?! Мало ли... А при удачном раскладе, он сохранит свободу. Она стоит того, чтобы чуть-чуть пострадать!

Сквозь дверь Птицын услышал, как по коридору прошаркали тапочки: родители шли на кухню пить чай. Бабушка вышла, гремит кастрюлями. Момент подходящий. Птицын закрыл воду, положил лезвия на место, спрятал половник, шкурку и кухонный нож в шкафчик, выполз из ванной. Остановился у зеркала в коридоре и стал трогать лоб, то приближая лицо к зеркалу, то отдаляя его.

– Что там?
– спросил папа, увидев через коридор манипуляции Арсения. Бабушка тоже застыла в проеме кухонной двери с дуршлагом в руке.

Птицын сделал страдальческое лицо, заглянул на кухню:

– Что-то голова трещит страшно... Упал сегодня...

– Где?
– спросил папа.

– Да с утра шел в институт... и около метро шлепнулся... По льду проехался...

– Где? Где? Покажи!
– заинтересовался папа.

Птицын отвел рукой волосы со лба.

– Шишка!
– констатировала бабушка.
– С голубиное яйцо.

– Молодец!
– заметила мама.
– Будешь теперь под ноги глядеть... Ворон считаешь... Так можно и без глаза остаться.

– Да-а!
– подытожил папа.
– Синяк большой. Гололед ведь... Как тебя угораздило?

– Голова раскалывается!
– настаивал Птицын. Похоже, никто из родственников сочувствовать ему не собирался. А они еще должны вызвать "Скорую помощь".

– Иди полежи, - предложил папа.
– Может, пройдет?..

– Пойду лягу...
– покорно согласился Птицын.

Что теперь делать? Во-первых, разобрать постель. Приедет "Скорая" - нужно лежать пластом, как и следует при сотрясении. Птицын остался в майке и тренировочных. Время: семь вечера. Часам к девяти надо все закончить! Что дальше?
– Рвота!

Птицын проковылял по коридору, слегка постанывая. Зашел в туалет. Дверь на кухню была открыта. Родители были там. Услышат. Он засунул два пальца в глотку и начал горлом имитировать рвотные звуки. Потом спустил воду в унитазе. Выполз из туалета задыхаясь. Держась за стену, Птицын добрался до кухни:

– Боюсь, сотрясение мозга! Вырвало...

– Может, что съел? Живот не болит?
– сочувственно поинтересовался папа: Птицын понял, как ему не хотелось звонить, вызывать "Скорую помощь".

– Голова... голова...
– раздраженно, но слабым голосом захныкал Птицын.
– Страшно болит голова.

Он схватился за лоб, потом провел рукой по затылку и шее.

– Ото лба отдает в затылок!.. Как будто молотком внутри стучат!..

– Да, ты что-то бледный... Так что, вызывать "Скорую"?
– папа еще робко надеялся, что обойдется и звонить ему не придется.

– Не знаю... Наверное...

Птицын, снова держась за стенку, добрался до туалета и опять громко сымитировал рвоту. Когда он выбрался оттуда, папа пошел в коридор к телефону - звонить.

Птицын добрался до кровати, улегся на постель.

– Птицын. Арсений Борисович. Да... 21 год. Люблинская улица, дом 5, корпус 5, квартира 68. Телефон: 173 - 42 - 10. Да... 42 - 10... Упал на льду... Голова болит, рвет... Похоже, сотрясение... В течение часа? Спасибо!

Папа заглянул в комнату:

– Вызвал... Скоро приедут...

– Спасибо!
– страдальческим голосом простонал Птицын.

Папа закрыл дверь. Птицын дождался, когда захлопнулась дверь родительской комнаты. Они включили телевизор. У бабушки телевизор тоже орал на всю катушку. Шли "Семнадцать мгновений весны". Копелян рассказывал о Геббельсе. "Информация к размышлению". Птицын разобрал слова: "бабельсбергский бычок".

Третий этап: кофе. Пять ложек - на чашку. Надо всё делать быстро, потому что "Скорая" может приехать с минуты на минуту. Ехали бы они подольше!.. Птицын воровато прокрался на кухню, достал из кофемолки размолотый вчера вечером кофе, поставил жезвейку на газ. Одним глазом он глядел на часы, другим - на кофе, который набухал, раздувался, стремясь вырваться за пределы сосуда. Птицын вовремя погасил конфорку.

Сколько сахару бросить? Тоже, наверно, ложек пять, чтоб не горчило. Птицын налил кофе в красную глиняную чашечку, хотел унести в комнату. Вспомнил, что забыл в ванной нож и половник. Быстро положил их на место - в мойку. Шкурку швырнул в стенной шкаф в коридоре. Унес кофе в комнату. Слава Богу, никто из родичей на кухню не вылез. Мелкими глотками Птицын выпил кофе, спрятал чашку в письменный стол. На редкость вкусный! Кто бы мог подумать, что пять ложек дают такой потрясающий вкус. Понятно, почему Бальзак так любил крепкий кофе! От него и умер.

Послышался звук открывающейся родительской двери. Птицын нырнул в кровать. Папина голова просунулась в проем двери. Папа принюхался, мечтательно пробормотал:

– Кофе пахнет!
– и голова пропала.

Птицын внутренне рассмеялся, а потом вдруг подумал: "А что, если и врачи унюхают кофе?!." Он вскочил с постели, вспрыгнул на письменный стол, открыл форточку. Время уже поджимало. Уже минут двадцать прошло, приедут...

2.

Птицын опять залег в кровать. Оставалось только ждать. Он уже сделал почти все, что мог... Дело было за "Скорой"... Все-таки он затянул. Другие давно боролись с армией, а кое-кто ее победил.

Лунин лежал в психушке. Кукес недавно вышел из больницы, сделал себе эпилепсию. Пока, правда, диагноз до конца еще не подтвердили. Кукес должен был съездить в психдиспансер, встать на учет, и только после этого ему дадут освобождающую статью. Впрочем, это уже формальности. Архангельский, в девичестве Жора Бень, первый и единственный, кто уже месяц назад размахивал "белым билетом".

Архангельский рассказывал Кукесу, как он освободился от армии, а Кукес - Птицыну. Птицын поразился, как Архангельский все просчитал - до мелочей. Птицыну такое и не снилось. Это была многоходовая операция. Прежде всего, Архангельский связался со своим дальним родственником, генералом пожарной охраны. Тот через своего зама, полковника, сделал Архангельскому вызов в военкомат: если Архангельского забирают, Главный штаб пожарной охраны тут же отправляет запрос в призывную комиссию и Архангельский служит в Москве, в пожарной охране, под патронажем своего родича. Впрочем, родич его предупредил, что полностью от "дедовщины" он спасти его не сможет, так что Архангельскому лучше вовсе не служить.