Бонсай

У маленького темного окна ждала черная лакированная повозка, запряженная четверкой. Ведьма подняла меня и посадила в нее. Внутри все было отделано золотом. Я исчезла в золотой пыли, поднявшейся, когда села на сиденье, тоже золотое. Ведьма забралась в повозку. Взяла вожжи и встала передо мной. На ней было черное кружевное платье. Спина длинная и стройная. Она стояла прямая, как статуя. Сильно натянув поводья, прищелкнула языком, лошади тронулись с места, колеса покатились по брусчатке.

Мы ехали во тьму, но постепенно становилось светлее, и можно было рассмотреть просторный аккуратный ландшафт, который принадлежал ведьме. Там стояли красивые дома из стекла. Внутри все видно. В них жили взрослые карлики и эльфы, они готовили обед, а дети играли в карты и забавлялись с глиняными куколками. Мама хлестнула лошадей, чтобы прибавить ходу. Мне хотелось потрогать ее красивую спину. Она распустила волосы. Черные, они блестели на фоне матовых черных кружев. Я протянула руку. Сердце сильно забилось. В последний момент, перед тем как кончики пальцев коснулись спины между лопатками, храбрость покинула меня. Я не посмела до нее дотронуться, не зная, как выглядит ее лицо.

Мне так хотелось увидеть лицо, которое склонялось над моей колыбелью. Светящееся лунное лицо с глазами, полными слез. Моя печальная мама. Моя мама, которая никогда не улыбалась. Я изо всех сил старалась порадовать ее. Разыгрывала перед ней комедии. Маленькие сценки с живущими во мне детьми. Они выбирались наружу, и я в совершенном безумии играла разные роли измененным детским голоском. Мама качала головой и просила перестать кривляться. Думаю, она боялась меня не меньше, чем я ее.

Но вот мы покинули стеклянный город лилипутов и выехали на открытое пространство. На склонах аккуратно, рядами уложены жемчуг и драгоценные камни. Высоко на плоских горных вершинах, покрытых вечными снегами, лежат затянутые льдом озера, и под одиноким солнцем без неба, словно звезды, светятся кувшинки.

Вся эта красота принадлежала маме. Земля, которую она наколдовала своей ведьмовской силой. Сильно натянув поводья, она остановила лошадей. Мы находились у подножия горы. Она поставила меня на землю, покрытую настоящими коврами. Я очень устала, мне хотелось лечь на эти мягкие ковры и уснуть. Дальше мама хотела идти пешком. Она никогда не уставала. Ведьмы не спят. Они на мгновение закрывают глаза и потом чувствуют себя так, словно проспали всю ночь. Мы шли вдоль широкой реки. Вода в реке переливалась сверкающей ртутью. Из нее выпрыгивали рыбы и превращались в маленькие радуги, она их наколдовала в мою честь. Так хотела меня порадовать. Поймала мне рыбку голыми руками. Ей подчинялось все живое и мертвое. Повинуясь еле заметному мановению руки, из земли вырастали деревья. Она щелкала пальцами, у гор появлялись ноги, и они отправлялись в странствия. Проложила вдоль реки дорогу и окружила ее цветами. Мы шли в молчании. Ведьма была немой. Могла разговаривать с деревьями и горами, но не со мной. Долгий путь окончился там, где начался. Мы сделали круг.

Я не знала, что целью наших странствий был мой отец. Что ведьма собиралась привести меня к нему. Я этого не хотела. Хотела остаться с ней. Она же была моей мамой. На той стороне ландшафта, где жил папа, не было жемчуга и драгоценных камней. Здесь колдовская сила ведьмы заканчивалась. Вокруг его скромного жилища лежали зола и шлак, а домом служил фургон. На старом проигрывателе он слушал Бетховена. Приход незваных гостей удивил его и вызвал раздражение. Он долго держал нас в дверном проеме, не предлагая войти. Мама, которая больше не была ведьмой, съежилась до маленькой куколки — не намного выше меня. Я испугалась, что она отдаст меня отцу или захочет лечь на его постель, узкую кушетку, и оставит меня ждать за дверью одну.

Меня охватила паника, захотелось убежать, обратно, к ведьминым горам и рекам, тканым коврам и радужным рыбкам. Я вырвалась из ее руки, которая стала такой слабой вблизи отца. Она больше не могла меня удержать. Я попятилась вниз, миновала две ступеньки фургона. Сделалась совсем маленькой, — может, не заметит, что я собираюсь ее покинуть. Прочь от этих двоих, вместе они — мои враги. Каждый сам по себе — друг. Лучший друг. Я спустилась со ступенек. Мама смотрела только на отца и ничего не заметила. Она уже была у него. И, не удержавшись, погладила его по голове, хотя он этого не любил.

Я повернулась и хотела убежать в волшебную страну ведьмы. Та исчезла. Зола и шлак поглотили ее. Передо мной простиралась пустыня. Испугавшись и отчаявшись, я упала на спину, раскинув руки и ноги, словно живой крест. Слышала голоса матери и отца. Они были так заняты разговором о Бетховене, что не заметили моего отсутствия. Лежала, раскрыв глаза, глядя на солнце. Бледное и прозрачное. Проливавшее на мягкий пепел белый лунный свет. Небо было черной дырой без звезд. Стояли одновременно и ночь, и день. Голоса в фургоне стали громче. Они начали спорить из-за фильма, который папа называл произведением искусства, а мама считала фашистским.

Они никогда не спорили обо мне, только о книгах, фильмах и музыке. Я была такой удобной, тихой, никогда не плакала в колыбельке. Ангел, а не ребенок. В первый год своей жизни я ни разу не нарушила мамин сон. Лишь позже стала невыносимой. У меня случались ночные кошмары. Маме приходилось держать меня за руку до рассвета. Мне не разрешали приходить к ней в постель. Ее постель была священным местом. Предназначенным только для нее и ее снов.

Она рассказывала мне о своих снах. В основном они были о теплых странах, где птицы размером с лошадей, ночи темны как лес, звезды на небе — как алмазы. Там были водопады, опасные реки с крокодилами, пожирающими людей. Но самое замечательное — это цветы. Ростом с детей, они говорили высокими чистыми детскими голосами. Играли в прятки, хоронились в густом мраке. Те, кто помладше, пугались и плакали, когда надо было найти обратную дорогу на клумбы. Иногда дрались так, что опадали лепестки и потом приходилось искать свои и приделывать на место. Иногда не получалось, лепестки перемешивались, и невозможно было понять, кто есть кто. Один был наполовину тюльпаном, наполовину розой, другой — маргариткой и мать-и-мачехой. Просто с ума сойти, и тогда цветы разговаривали странными измененными голосами и не понимали, кто они. И все хором принимались плакать, всю ночь были несчастными, и маме приходилось тратить много времени, чтобы собрать их как следует. Потому что она имела власть над снами.

— Что ты здесь делаешь? — спросила мама. — Вставай, иди к папе.

Мне хотелось, чтобы она была рядом, но у нее был свой мир. Повозка всегда стояла наготове. Лошади нетерпеливо постукивали копытами по пеплу, скрытому под золой. Она снова взялась за поводья и рывком тронулась с места. Фургончик с отцом остался стоять в одиночестве. Путешествие окончилось.

— Какая ты фантазерка, — восторженно сказал Стефан, протянув к ней руку. — В кого бы это? — добавил он.

Элин улыбнулась.

VI Падение занавеса

«Сентябрь. Я в Швеции, в Мальмё, сняла квартиру, чтобы вместе с молодым шведским режиссером М. работать над киносценарием. Жаркое бабье лето. Работа застопорилась. Над ней нависла мрачная тень. М. попросил меня вдохнуть жизнь в предварительную версию сценария, на которую ему выделили деньги. Одна из этих историй о „неравной любви“, в которых я специалист. В избалованную дочь богача влюбляется молодой человек более низкого социального происхождения. Чтобы сблизиться с девушкой, он пытается всеми возможными способами подружиться с другими членами семьи и, оказывая большие и малые услуги, становится незаменимым. Наконец ему удается остаться наедине с любимой. Чтобы узнать, что у той есть тайный любовник. Жалкий художник, чей источник дохода — азартные игры, — профессиональный игрок, семье не подходит. Она просит молодого человека помочь ей уехать с игроком за границу и предлагает фиктивно обручиться. Чтобы затем со своим избранником отправиться в свадебное путешествие в Турцию и таким образом сбежать от семьи. Молодой человек соглашается. Ничего другого ему не остается. Любовь к девушке не оставляет ему выбора. В итоге выясняется, что она хочет стать танцовщицей против воли родителей, а любовник — чистая выдумка. И собирается не в свадебное путешествие, а в Стамбул, учиться танцу живота. Встреча с Востоком преображает ее. Она меняет личность и пол, отрезая себе путь к отступлению. И оканчивает свои дни странствующим пророком на Анатолийском плоскогорье.

Я была словно в тюрьме. Квартира запущенная, грязная. Мебель, особенно кровать, — неудобная. На балкончике — пустые бутылки и засохшие растения. Под балконную дверь заткнуты разорванные на полосы старые тряпки, чтобы не заливал дождь. В комнатах воздух затхлый, с примесью аммиачной вони, как после генеральной уборки, которую никто никогда не делал. Может, мерещится. Хочется работать в чистоте.

Беспокойно хожу из комнаты в комнату. На кухне завариваю пятую чашку кофе, которая должна наделить мою фантазию крыльями и унести из наводящего уныние жилища, где все покрыто жирной пленкой, после старика, который на протяжении пятидесяти лет арендовал квартиру, не убирая и не ремонтируя ее. Его ботинки все еще стоят в шкафу. Пахнет смертью, но я предпочитаю называть это запахом плесени. Душа старика отказывается покинуть квартиру. В воздухе не только чувствуются запахи плесени и нашатырного спирта. Еще здесь раздаются странные скрипы и шорохи. У меня голова разрывается от круговерти бесплодных размышлений. Обожгла язык кофе. Чувствую презрение к себе и своей убогой фантазии.

М. мною недоволен. Говорит, исписалась, и он прав. Я в таком отчаянии, что верю: только смерть освободит меня. Вижу, как спрыгиваю с балкона четвертого этажа. Вижу себя, висящую на крюке, вбитом в потолок, рядом с люстрой. Работа — мой ток, единственный источник энергии. Ничто так не привязывает меня к земле, как описание земного с поистине невротическим напором. Все нужно записать, чтобы почувствовать себя реальной, чтобы окружающая жизнь стала реальной. Даже мертвая мебель дарит вдохновение.