Бонсай

Элин держит его за руку, как будто хочет защитить от него самого. Убеждаем его не отказываться от кремации. Волосы у него поредели и выцвели. Он их больше не красит, из-за рака кожи, смирившего его тщеславие.

Напоследок, перед самым нашим уходом, Стефан говорит, чтобы его похоронили на Вестре Киркегор, рабочем кладбище, как он его называет. Хочет покоиться рядом с Германом Бангом, Тове Дитлевсен, Стаунингом и Йенсом Отто Крагом [17] . Говорит, там красиво. Больше похоже на парк, чем на кладбище. Да еще автобус ездит, привнося в это место жизнь, и нам будет проще навещать его. Он рассуждает так, словно речь идет о перемене квартиры, переезде в зеленый район или же о ком-то другом, близком друге например. Такой практичный подход не позволяет нам выказывать свои чувства. Не имея возможности говорить, мы избегаем встречаться с ним взглядом.

17

Герман Банг (1857–1912), Тове Дитлевсен (1918–1976) — датские писатели. Торвальд Стаунинг (1873–1942), Йенс Отто Kpaг (1914–1978) — политические и государственные деятели Дании.

Элин захотела домой и поднялась с дивана, оставшегося от одного из спектаклей Стефана. Здоровая полукруглая громадина, накрытая белым покрывалом. Я тоже встаю. Не хочу отпускать ее одну. Стефан слишком устал, чтобы проводить нас, прощается с дивана. Доходим до двери, останавливаемся. Нам тяжело его покидать. Сидит там один, взгляд пустой, словно уже забыл нас. На лестнице я пытаюсь обнять Элин за плечи, но она вырывается. Идет впереди твердым шагом, не попрощавшись, садится в автобус.

Четверг, 27 сентября. День третий. Стоя в прихожей рядом со страшненьким комодиком, говорю по телефону с М. Договариваемся, что вечером я приеду в Мальмё на заключительную встречу по поводу сценария. У меня снова этот одурманенный голос зомби. Повторяю, что благодарна ему за то, что он с таким пониманием относится к приостановке работы. Это даст мне возможность заняться Стефаном. Он говорит, у меня больной голос. Я больна. Мне нечего возразить, признаю его правоту. Он единственный мой свидетель за пределами узкого круга посвященных.

Выхожу в магазин, купить продукты к обеду, как лунатик шагаю по тротуару, все будто в тумане. Стефан привередлив, хочет все самое лучшее. С огромным тщанием выбираю овощи для салата и итальянскую колбасу. На всякий случай захожу домой и звоню ему. Он говорит, чтобы я не спешила. С ним обедает друг, сценограф Йоан. Сажусь на стул, жду, не пытаясь ничем заняться. В квартире странный холодный свет, который придает белым стенам фосфоресцирующий оттенок. Я уже сомневаюсь, кто из нас должен умереть: я или Стефан. Больше не разделяю нас.

Жду час, затем отправляюсь к нему. Йоан еще там. Сидит на кухне один, пьет чай. Стефан лег. Мы тихонько разговариваем о чем угодно, кроме Стефана. В Йоане есть что-то напоминающее мне Стефана. Может, сдержанность чувств волка-одиночки? Холодный интеллект, скрывающий неизлечимые раны? Мы знаем друг друга с юности. В то время у нас назревал роман, но ничего не получилось. После развода мы разошлись в разные стороны. Йоан последовал за Стефаном. И в течение этих лет они поставили много замечательных классических спектаклей. Мне нужно поговорить с ним, но не в квартире Стефана, когда тот лежит рядом в постели. Йоан любезно предлагает мне звонить в любое время. Не уверена, что он говорит это искренне. Мы так далеки друг от друга. Я не чувствую настоящего общения. Между нами Стефан.

После его ухода иду к Стефану, оказывается, ему приятно было лежать и слушать нашу болтовню на кухне. Говорит: прямо как в детстве, когда он, сидя под обеденным столом, слушал разговоры взрослых. Я обещала помочь ему разобраться в бумагах, но он слишком устал. Ложусь рядом, на одеяло, дремлю вместе с ним. Позже мы едим. Что — не помню. Говорю, что между нами нет преград, поэтому все так обыденно, как всегда, хотя он скоро умрет. Стефан не возражает. Может, расстроен, что мне больше нечего сказать. Он вообще мало говорит. Уже в другом мире. Боюсь нарушить его напускное спокойствие, не смею спрашивать о самочувствии.

После раннего ужина мою посуду. Отношу Стефану чай в постель и отправляюсь на последнюю встречу с М. Сидим в его рабочей квартире в Мальмё. Мы хорошо поговорили. Я облегчила перед ним сердце, пожаловалась, что не справляюсь с ситуацией, в которую попала из-за Стефана. Не могу до него достучаться. Между нами пропасть. Наверно, я не могу спокойно и практично относиться к событиям, как он того хочет. М. признается, что ничего не понял, поэтому не может мне помочь. „Но в любой ситуации есть выбор“, — говорит он. „У меня выбора нет“, — протестую я, чувствуя, что мои слова поняты превратно. „Это тоже выбор“, — отвечает он, взяв на себя роль адвоката дьявола. Я в ловушке, я не в состоянии погружаться в этические размышления о вине и ответственности. Пытаясь сохранить оптимизм, говорю, что, по моим прикидкам, мы с ним сможем увидеться еще раз в субботу или в понедельник, когда у Стефана встреча в театре. М. скептически улыбается. Меня тянет к нему.

Мы уже выпили несколько бутылок вина. Вино отодвигает расставание, однако не создает спасительной легкости. В итоге мы оказываемся в пабе, где шум мешает нашей беседе. Пьем у бара и не пьянеем. Смотрюсь в зеркальную стену со стройными рядами бутылок, красивые этикетки на которых — миниатюрные произведения искусства. Впадаю в эстетическое забвение. М. обращает мое внимание на тот факт, что я опоздала на последнюю „ракету“, и предлагает переночевать у них с женой. Она недавно родила сына. К его дому в северном предместье мы идем пешком и доходим до него часам к трем ночи. Молодая жена захлопывает дверь перед нашими носами и накидывает цепочку. Желая попасть внутрь, М. кричит в щель для почты, описывая ситуацию во всей ее невинности, а затем сам стелит мне на кожаном диване. Лежа в чужой гостиной, жду утра. Ухожу до того, как хозяева проснулись.

Пятница, 28 сентября. День четвертый. Стефан призывно машет мне из спальни. Лежа в постели, он говорит по телефону. Потухшие глаза странно не соответствуют энергичному голосу. „В выходные я занят, но мы встречаемся в понедельник, в девять утра. Пожалуйста, подготовь все. Вычеркни „разное“. Я не рассчитываю провести там весь день. Ухожу в отпуск после обеда. Я убрался на письменном столе. Нет, на дачу не еду. В случае, если тебе надо будет со мной связаться? Там, куда я отправлюсь, телефона нет. Нет ничего настолько важного, что не может подождать до моего возвращения. Когда? Через несколько недель, думаю. Будь здорова“.

Он кладет трубку и совсем другим, тонким и раздраженным голосом жалуется на некомпетентность секретарши и ее неумение справиться с ситуацией. Она никоим образом не облегчает его напряженной работы. Так беспомощна, что не может самостоятельно принять даже самое незначительное решение. Я защищаю ее, говорю, что по телефону она всегда очень любезна. Но Стефана это не трогает. Он предъявляет к окружающим такие же высокие требования, как и к себе. Меня не оставляет мысль, что его скоро не станет, и я перестаю защищать секретаршу. Он живет в заблуждении, что его комедия может кого-то обмануть, что его болезнь — тайна, о которой никто не догадывается. Я внутренне плачу при мысли о том, что таким образом он как раз выставляет напоказ свою слабость, отдает себя на волю презрения и пересудов подчиненных и коллег. Из-за этой своей игры в секреты он к тому же потерял много добрых друзей.

Стефан просит меня принести стакан воды, говорит, что устал и не может пойти на премьеру, его будем представлять мы с Элин. Утром он был на химиотерапии и лишился последних сил. Очень недоволен молодым врачом, который никак не мог найти у него вену. Пожаловался заведующему отделением, потребовал в следующий раз дать более опытного специалиста. Хотя, как известно, следующего раза не будет.

Остаток дня до премьеры мы выкидываем письма и бумаги. Стефан не хочет оставлять свидетельств своей личной жизни. Среди бумаг — нераспечатанные письма от одной женщины-политика, которая на протяжении двух лет сходила по нему с ума, но ничего не добилась. Ему это льстит, он подумывал уступить ее домогательствам, но слишком уж она неженственная: резкий голос, короткие волосы и этот вечный брючный костюм со слишком широкими ватными плечами.

Несмотря на свое бесконечное терпение, я чувствую укол ревности. Может, наша любовь — плод фантазии? Может, я в той же степени, что и Стефан, — жертва чудовищного самообмана? Я не могу справиться со своими чувствами, они тонут в жуткой неизбежности насущных дел: письма проворно исчезают в черном мусорном мешке, письменный стол мало-помалу пустеет.

Приношу из кухни влажную тряпку. Перед отбытием Стефан хочет не только разобрать все вещи, но и прибраться. Не желает оставлять следов. Я протираю стол. Настольную лампу и стул. Тру все сильнее. Мое существование — лишь в движениях руки. Я одновременно и тряпка, и вещи, которые следует освободить от пыли. Я заточена в себе, аутистская копия Стефана, его двойник, тот, кого похоронят на Вестре Кирке-гор. Не могу остановиться. Хватаюсь за тряпку, как за жизнь. Снова тру стол. Протираю ножки, все углы. По ту сторону вещей находится другой мир, больший, чем мир реальный. Я хочу в другой мир. Затеряться в великой колыбели безумия.