Борьба с безумием

Учтя эти суровые факты, Джек Фергюсон произнес маленькую благодарственную молитву судьбе. Два года я он сам был вполне созревшим объектом для ледо­вого топорика.

Если бы он мог соединить во времени старого и нового Джека Фергюсона, то ныне здравствующий доктор Фергюсон наверняка располосовал бы мозг старому слабодуш­ному доктору Фергюсону. Этим навсегда была бы убита надежда на развитие творческого воображения у ныне жи­вущего доктора Фергюсона. Это заглушило бы также эмо­циональный подъем, так разжигавший его воображение. Потому что у лоботомированных эти таинственные сило­вые нейроны в таламусе увядают безвозвратно.

Погибшей надеждой - вот чем стала для него лобо­томия. Восстановив хорошее поведение у старого жалкого Джека Фергюсона, она убила бы нового Джека, борца с безумием. Джек спросил себя:

«Хотел бы я прожить всю свою жизнь спокойным, до­вольным лоботомированным буйволом? Нет. Тогда ка­кое же имею право я, доктор Фергюсон, обрекать на это других?»

Только отчаянно тяжелое зрелище неизлечимого безу­мия, которое хуже смерти, - только оно может оправдать это грубое вторжение в мозг живого человека. Но доброму сельскому доктору, жившему в Джеке, была ненавистна эта операция.

– Кажется, сам господь бог положил тогда руку мне на плечо, - говорит Джек, вспоминая волнующие дни сом­нений в Логэнспорте.
– Как раз в то время до нас дошли разговоры о новом лекарственном средстве - раувольфии. Я прочитал о том, что доктор Уилкинс из Бостона назы­вает это средство «психотерапией в форме пилюль».

Джек имел особые причины заинтересоваться этим де­лом. «Профили поведения» лоботомированных больных говорили о том, что операция давала наилучшие резуль­таты у пациентов со сверхактивным поведением.

Раувольфия не была снотворным средством, как бар­битураты. Успокоительное действие раувольфии не своди­лось к дремотному состоянию. Раувольфия (хотя и давно известная в Индии) была новинкой в фармакологии. Она Давала только спокойствие. Пилюли раувольфии действо­вали на таламус. Они снижали число киловатт энергии, вырабатываемой центральной силовой станцией мозга - таламусом. Действие раувольфии в некотором смысле мож­но было назвать «химической лоботомией». Только с колос­сальной разницей: пилюли раувольфии производили лишь временную лоботомию без ее неизбежных разрушительных последствий. Если пилюли и оказывали какое-нибудь вредное действие, то, во всяком случае, это поддавалось исправлению. Пилюли раувольфии не калечили мозговой ткани. Они не несли в себе опасность вызвать конвуль­сии, или бесстыдную ругань, или неудержимое половое возбуждение, или противную манерность, или беспросвет­ное погружение в растительную жизнь - все эти возмож­ные последствия лоботомии. Оказывая действие на таламус, эти пилюли только ослабляли силу эмоций, но не раз­рушали их безвозвратно...

– Но тут всевышний опять положил руку мне на плечо, - говорит Джек.
– В Логэнспортской больнице был фармацевт, большой мой приятель. Он приобрел 15 000 пилюль раувольфии у агента фармацевтической фирмы Сиба.

Пилюли содержали в себе чистый алкалоид рауволь­фии и носили химическое название «резерпин», а выпуска­лись под торговой маркой «серпазил».

– Мы выяснили, что серпазил действует на беспо­койных больных лучше, чем лоботомия, - расска­зывает Джек, - и мы стали накачивать больных серпа­зилом.

– Как вы могли так быстро узнать, что серпазил дей­ствует лучше, чем лоботомия?
– спросил я.

Джек не мог осуществить полноценный эксперимент, потому что директор больницы запретил ему делать много лоботомии. Он не мог поставить строго научный опыт, ко­торый удовлетворил бы ученую профессуру колледжей, а именно: сделать определенное количество лоботомии, вы­ставить параллельно такое же количество больных, лечен­ных серпазилом, и взять третью группу больных, оставлен­ных без всякого лечения (для контроля); тогда эти «экспе­риментальные животные человеческого вида» во всех трех категориях могли бы показать некую сравнимую форму су­масшествия. Это было бы научно, академично.

Джек Фергюсон внимательно выслушал мои научные возражения.

– Видите ли, как у нас обстояло дело, - сказал он.
– В больнице было порядочное число пациентов, которые не показали улучшения после лоботомии. Мы перевели этих больных с неудавшейся лоботомией на лечение серпазилом, который быстро их успокоил, и черт меня дери, если некоторые из них не поправились настолько, что мы смогли отпустить их домой.

Но тут Джек снова попал в беду.

– Образовалась уже довольно большая группа боль­ных, хорошо поправлявшихся на комбинированном лоботомия-серпазиловом лечении, - говорит Джек, - и я почув­ствовал вдруг, что мы должны сделать что-то большее для этих больных. Мы должны обращаться с ними как-то бо­лее по-человечески.

Это, казалось бы незначительное, замечание будет по­нятно только тем читателям, которые знают, что творится в старомодных домах для умалишенных...

К этому времени под наблюдением Джека, кроме сотен лоботомированных больных, состояли также палаты беспо­койных хроников, включая две «буйные» женские палаты с таким тяжелым составом больных, что Джек называл их «отбросами человечества». Эти палаты были построены в форме буквы Т с толстыми железными решетками, кото­рые отгораживали концы этого Т от его центральной части.

– Я чувствовал, что с этими больными тоже надо обра­щаться по-человечески, - сказал Джек, - поэтому я снял решетки.

И тут словно потолок обрушился на голову Джека Фергюсона.

– Я столкнулся с такой бурной вспышкой человеческой боязливости (вежливая замена слова «страх»), какой ни­когда не видал, - продолжал Джек.
– Надзиратели побе­жали с жалобой к директору больницы и заявили, что все они уйдут, если меня не отстранят от работы и не поставят решетки на место.

Директор больницы вызвал Джека и предложил ему прежде всего извиниться перед надзирателями, в против­ном случае...

– Я был уверен в своей правоте. Нужно было во что бы то ни стало улучшить отношение к этим больным, - рассказывал Джек.
– Но бросить сейчас эту работу было для меня равносильно смерти. И я смирился...

Но тут вступает в игру Джек-соблазнитель, Джек-Зла­тоуст.

– Да, смирился, - продолжал он.
– Я принес извине­ние каждому надзирателю, но в то же время уговорил каж­дого из них согласиться со мной в отношении решеток... Да­вайте сделаем это только так, в виде небольшого опыта...

Удвоив человеческое внимание к несчастным узницам этих страшных палат, они в скором времени могли уже приводить целую палату в обеденный зал к общему столу. Некоторые больные выходили в столовую впервые за много лет. Это было нечто неслыханное. Фергюсон со своими над­зирателями противопоставляли себя всей больнице.

– Когда в первый раз наступило время вести больных к обеду, я увидел чудесное зрелище, - вспоминает Джек.
– Те самые надзиратели, которые требовали моего увольне­ния, выстроились на всем пути от палаты до столовой. Тут решался вопрос жизни и смерти идей Фергюсона.