Борьба вопросов. Идеология и психоистория. Русское и мировое измерения
Шрифт:
Ясно, что центральное место в научной программе Маркса занимает производство – его силы и структуры. Однако элементарная логика системы этих принципов показывает, что, во-первых, производительные силы – это суть не предметы, а процессы; во-вторых, как показал все тот же В.В. Крылов, они не могут быть сведены к набору элементов процесса труда (субъект, орудие, предмет, продукт). «Простой абстрактный труд» невоспроизводим в собственных «конкретных» пределах, поскольку в его процессе воспроизводятся либо личные, либо вещественные факторы труда, потому, грубо говоря, рядом с сапожником должен существовать булочник 96 (т.е. не просто труд или работа, а «система работ»), и они должны обмениваться, иначе процесс общественного (вос)производства, т.е. действия производительных сил, невозможен. В таком контексте становится понятной и обоснованной кощунственная и немарксистская на первый взгляд мысль Маркса о том, что общественный характер производства дан, гарантирован обменом – ведь именно обмен устраняет различия между продуктами труда, обусловленными конкретными – вещественными, либо личностными – характеристиками процесса труда, превращая последние в однокачественные социальные.
96
Этот
Исходя из сказанного ясно и то, что в теории Маркса производительные силы – это не элемент общества, а общество в целом, совокупный процесс общественного (вос)производства, сотканный из различных частных производительно-силовых процессов: вещественных (естественных и искусственных), социальных и духовных. В определении качественной социальной специфичности этого процесса, производства в целом, как показывают приведенные принципы, решающую роль играет предшествующий процессу действительного производства процесс распределения факторов производства, т.е. производственные отношения (присвоение воли или вещественного труда) или, иначе, социальные производительные силы (социальная структура производительных сил). Другими словами, социальное определяет экономическое, а не наоборот; тип флуктуации определяет тип равновесия; генезис определяет развитие системы; наконец, социальная борьба, «социальная война» (а распределение факторов производства исходно возникает в процессе борьбы и как этот процесс) определяет социальный мир, а ее специфика – специфику этого мира. Маркс в своей социально-исторической теории, по крайней мере, по методу был кем угодно, но только не экономдетерминистом. И это вычитывается не только из его логики. Замечания подобного рода содержатся и в «Экономических рукописях» 1857-1861 гг., и в «Экономических рукописях» 1861-1863 гг., и во II томе «Капитала», и во французском издании I тома «Капитала» 97 . И это естественно.
97
Подр., помимо указанных работ Маркса, см. например: Агг А. Мир человека как субъект производства. – М.: Прогресс, 1984. – 199 с.; Бородай Ю.М., Келле В.Ж., Плиман Е.Г. Наследие К. Маркса и проблемы теории общественно-экономической формации. – М.: Политиздат, 1974. – 309 с.; Тёкин Ф. К теории общественных формаций. – М.: Прогресс, 1975. – 271 с.
Повторю: пересекая шварцшильдовский радиус Современности, Маркс имел возможность (и в целом не упустил ее) целостным (некапиталистическим) социально-историческим взглядом взглянуть на капитализм. На капитализм в целом. Взгляд на отдельные сферы капиталистического социума, будь то рынок, гражданское общество, государство и т.п., возможен изнутри; взгляд на капитализм в целом, на капитализм как на мировую систему возможен только извне, только для внешнего наблюдателя – внешнего, но не слишком удаленного или, что еще лучше, сочетающего почти несочетаемое: здесь и не здесь, in and out at the same time. Маркс оказался именно в такой уникальной позиции, возможности занятия которой исчезали и исчезли надолго с его временем, когда пришла новая эпоха, когда был пересечен ее «шварцшильдовский радиус».
Показательно, что следующие попытки всерьез разработать целостную теорию капитализма, что-то вроде «капитализмоведения» – например, работы В.В. Крылова у нас и «мир-системный анализ» И. Валлерстайна в США – были сделаны на закате этой эпохи, почти на выходе из нее, когда появилась возможность взглянуть на нынешнюю мировую систему по принципу «я здесь и не здесь», подобно злому духу из «Шах-намэ» Фирдоуси или монаху со средневековой миниатюры, пробившему головой небесный свод и изумленно наблюдающему мир планет и звезд.
Ну что же: «Сова Минервы» вылетает в полночь. «Сове» Маркса не повезло: она вылетела, а оказалось – утро. Ныне мы, похоже, значительно ближе к полночи – этот «закатно-ночной» вектор развития Запада в свое время хорошо уловили М. Вебер и Шпенглер, но день только начал въезжать в предвечерье, и им не очень-то поверили. Да и в наши дни находятся простаки вроде Ф. Фукуямы, словно родившиеся для того, чтобы оживить в памяти синдром Сидония Аполлинария. Однако кто не слеп, тот видит: капиталистический мир, мировая система вступает в период системного кризиса, и происходит это, по иронии истории, именно тогда, когда экс-коммунисты, в свое время долго твердившие об общем кризисе капитализма, взялись «строить капитализм», рыночную экономику. Но опять же: для того чтобы увидеть целостный, системный кризис капитализма, необходим взгляд хотя бы отчасти извне. И в этом смысле, с одной стороны, нам в интеллектуальном отношении хроноисторически повезло по сравнению с Марксом; иное дело – в социальном отношении: едва ли жизнь в эпоху заката, кризиса и упадка может показаться комфортной, по крайней мере, психологически. Однако, с другой стороны, и у нас есть серьезные проблемы и трудности в разработке целостной теории капиталистической системы, правда иные, чем те, что были у Маркса. Да, капитализм «едет с ярмарки», но он едет – трудно концептуализировать рушащуюся систему, трудно фиксировать ускользающую натуру.
Далее. Ныне речь идет не просто о том, чтобы создать «капитализмоведение» и взглянуть на капитализм извне. Необходимо при этом вписать капитализм в более широкие и крупные целостности, историческим элементом которых он является: Европейская цивилизация («Западная Система»), история христианского исторического субъекта, субъектный поток исторического развития (Античная Система + Западная Система) 98 . В течение 150-200 лет эти целостности рассматривались сквозь призму капитализма, как его предпосылки и предшествующие ему стадии. Ныне пришло время, вооружившись принципами системности и историзма, взглянуть на капитализм сквозь призму этих целостностей, соотносящихся по «принципу матрешки», капитализм – самая маленькая из «матрешек» в этом ряду 99 , поэтому ныне целостную теорию капитализма трудно представить себе завершенной без и вне теорий Западной Системы (Европейской цивилизации), христианского исторического субъекта, субъектного потока развития. Теория капитализма, как минимум, есть в такой же мере шаг в направлении подобных теорий, как и эти теории – шаг в направлении теории капитализма. Неудача в решении одной из задач подрывает решение других, тогда как успех сталкивает лишь с новой задачей. Получается
по Шекспиру (и Толкину): «It we fail, we fall, if succeed we will face another task».98
Подр. см.: Фурсов А.И. Революция как имманентная форма развития европейского исторического субъекта: размышления о формационных 200 лет Великой Французской Революции // Французский ежегодник-1987. – М.: Наука, 1989. – С. 278-330; его же: Великая тайна Запада: формационное и цивилизационное в становлении европейского исторического субъекта // Европа: новые судьбы старого континента. – М.: ИНИОН, 1992. – Ч.I. – С.13-70.
99
Подр. см.: Фурсов А.И. Колокола Истории. – М.: ИНИОН, 1996. – С.272-287.
Проблема разработки теории Западной Системы, христианского исторического субъекта и субъектного потока исторического развития, помимо имманентной трудности и сложности, затрудняется и осложняется еще и тем, что капитализм – мировая система, и его кризис – это кризис и Западной Системы, и христианского исторического субъекта, и всего субъектного потока развития и мира в целом. Трудно разрабатывать теорию если и не ускользающей вовсе, то, по крайней мере, скользящей натуры, к тому же такой, в которой по «матрешечному» принципу совмещено несколько «поднатур» со своими собственными «скольжениями», причем не всегда с одной и той же скоростью, а порой и не всегда в одном и том же направлении. Капитализм в силу своей специфики втягивает в свой кризис и надкапиталистические целостности, отчасти окрашивая их в свои цвета, отчасти окрашиваясь ими, что создает сложную, мозаичную и запутанную картину, где причина может показаться следствием и наоборот. Здесь нужен очень трезвый и острый – бритвооккамовский – теоретический взгляд. Но опять же и здесь можно обратиться к Марксу, который к своей теории капитализма пришел от теории европейского исторического субъекта.
Разумеется, для Маркса не существовало проблемы ни христианского исторического субъекта, ни Западной Системы (для него все, что было до капитализма, оказывалось «формами, предшествующими капиталу» – так система вступала в противоречие с методом), ни тем более Европейской цивилизации. Он мыслил другими категориями. И все же принцип движения от субъекта к системе присутствует у него, хотя, как уже говорилось выше, он не был реализован. Однако ничто, по крайней мере, интеллектуально не мешает нам реализовать этот принцип, пройти непройденным путем. Конечно, это значительно легче продекларировать, чем сделать. В марксизме теории европейского субъекта и капиталистической системы обернулись антикапиталистической и даже антизападной идеологией. Как такую идеологию превратить в теории социальных (некапиталистических, главным образом) систем, по отношению к которым капиталистическая система будет частным случаем? Как саму теорию социальных систем сделать элементом теории исторического субъекта (или исторической субъектности)? Ведь есть еще одна проблема, о которой мы пока еще не говорили. И хотя она названа последней, по значению и сложности она, думаю, среди первых, если не просто первая. Суть в следующем.
Любая теория, теоретическая схема опирается на внеположенную ей более широкую интеллектуальную (духовную) основу, систему, с которой вступает в сложные отношения отталкивания-притяжения. Античная философия опиралась как положительно и отрицательно (опираться можно только на то, что сопротивляется) на мифологию; средневековая схоластика – на христианство, европейская наука XIX-XX вв. – на (универсалистскую) идеологию, будь то либерализм или марксизм. Марксова теория капитализма была элементом некой идеологии – идеологии освобождения, и именно это, помимо прочего, придавало ей силу, делало ее не только социальной теорией, но и социальной философией, социальной мыслью. Новая эпоха требует не только нового рационального (хотя и постнаучного) знания о мире и человеке, знания, формирующегося вокруг и по поводу иных объектов, чем «рынок», «гражданское общество» и т.п., но и некой идейной (хотя и постидеологической) системы, которая придает социальный смысл новому рациональному знанию о мире. Социальный смысл теории Маркса придавала идея освобождения масс от эксплуатации и угнетения. Ныне это едва ли сработает. Эпоха массового общества подошла к концу, что же касается эксплуатации, то, думаю, правы те, кто полагает: в XXI в. основным будет противоречие не столько между эксплуататорами и эксплуатируемыми, сколько между этими последними вместе – с одной стороны, и остальной, ненужной частью населения, с другой. Энтээровская наукоемкая система производства, как уже говорилось, не требует массового эксплуатируемого класса, а потому бороться будут скорее не против эксплуатации (хотя в каких-то сегментах социума и эта борьба сохранится), а за право быть эксплуатируемыми, впущенными в «социальное время», не быть подвергнутыми депривации.
Для «докапитализмов» было характерно главным образом угнетение, т.е. отчуждение воли; для капитализма – главным образом эксплуатация, т.е. отчуждение экономического продукта на основе покупки рабочей силы; поздний «закатный» капитализм и посткапитализм, по-видимому, выдвинут на первый план депривацию. В результате социальный смысл, питавший теорию Маркса, в значительной степени будет подорван и исчезнет. «Долой эксплуатацию!» – вполне может стать лозунгом верхов, перестраивающих капитализм в некапиталистическое, неэгалитарное и деприваторское общество. Ведь стал же в «перестроечном» СССР и «сразу-после-перестроечной» России лозунг «Долой коммунизм!» лозунгом бывшей коммунистической номенклатуры, решившей справить свой «паракапиталистический» пикничок на обочине капиталистической системы.
Таким образом, смысл «освобождения от эксплуатации» уходит. Остается ли смысл «освобождения» и если да, то чего?
Депривация означает отсечение от «общественного пирога» даже в виде эксплуатируемых (формы могут быть разнообразными: от невыплаты зарплат до оставления и забрасывания целых зон – от российского Крайнего Севера, до тех районов Южной Америки, которые навеяли Гарсиа Маркесу название «Сто лет одиночества») целых групп, стран, регионов. Неучастие в мировом или макрорегиональном социальном процессе, вытеснение из него, помимо прочего, ставит проблему смысла и как проблему идентичности. Недаром вытеснение России из мировых процессов в 1990-е годы привело к появлению заказа, в том числе официального, на «русскую идею»: кто мы? за что нас так? В известной степени заказ соответствует эпохе, в которой на смену универсализму и национализмам идут этно-цивилизационные формы, – недаром робкие и простоватые умы пришли к выводу о «столкновении цивилизаций» и т.д. Внешне – похоже и даже красиво, но по сути слишком просто, чтобы быть правдой. Поэтому соответствие это на самом деле носит поверхностный характер.