Борхес. Из дневников
Шрифт:
Воскресенье, 14 октября. Борхес: «Как мог такой человек, как Джойс, с его даром слова, не понять, что ему противопоказано писать романы. Поскорее бы прошла слава Джойса, ведь это просто беда: она оболванивает писателей и даже толкает их к прискорбному подражательству. Часто я не могу вести разговор из-за похвал, расточаемых собеседниками в адрес ‘Улисса’ и ‘Финнегана’, и особенно из-за их спокойной уверенности в том, что я разделяю их энтузиазм…»
Борхес: «Утверждение французских романистов Роб-Грийе и Бюгора о моем влиянии на них не имеет смысла. Как я мог оказать влияние на эти длиннющие книги?»
Воскресенье, 4 ноября. Борхес: «Коммунизм предлагает ад и сулит рай. Капитализм уверяет, что, дабы не скатиться в коммунистический ад, нужно по-прежнему вести всегдашнюю суровую жизнь. Люди, естественно, предпочитают коммунизм».
Пятница, 30
Среда, 5 июня. Борхес: «Лучший Лорка — тот, что пишет андалузские и цыганские поэмы. Когда он возомнил, что может писать все что угодно, когда он написал верлибром ‘Поэта в Нью-Йорке’, получились ужасные стихи». <…>
Читаем стихи Неруды и Паса. Пасовские, пусть порой неказистые и не без глупостей, явно лучше. Борхес: «В ‘Оде Лорке’ Неруда в конце говорит о своей тоске мужественного мужчины [59] . Он пишет о нежном цветке и боится, что его заподозрят: вот ведь беда. Несравненно лучше стихотворение Мачадо на смерть Лорки [60] : тут чувствуется настоящее вдохновение».
59
«Такова она, жизнь, Федерико, и это дары, / которые может тебе предложить моя дружба, дружба мужчины мужественного и печального». «Ода Федерико Гарсиа Лорке». Перевод В. Столбова. В кн.: «Местожительство — Земля, II часть» (1931–1935). (Прим. автора.)
60
«Преступление было в Гранаде» (1937). (Прим. автора.)
Воскресенье, 9 июня. Беседуем о По. Борхес: «Самое трудное в литературе — это роскошь. Всякое золото на письме становится жестью; всякое сокровище — хламом. По потерпел крах, Гюисманс тоже…»
Понедельник, 10 июня. Борхес говорит, что малые народы обречены впадать в национализм. Бьой: «Конечно, аргентинцы не были националистами, пока собирались стать великой нацией. А теперь мы нация второго порядка, и у нас полно националистов». Борхес: «Да, мы утратили надежду стать великой нацией. Шотландцы и ирландцы — националисты; англичане — нет. Все евреи — националисты».
Воскресенье, 14 июля. Борхес: «Странная у нас ситуация: пишем на языке, нам неприятном; наш стиль складывается из пропусков; мы избегаем слов, которые нам противны. А потом какой-нибудь испанец с удивлением отмечает скудость нашего словаря. Только для писателя, который не чувствует себя в языке, как дома, подобно Конраду, стиль — это инструмент». «На днях, в статье ‘Times Literary Supplement’ о Кафке я прочитал, что ситуация чешских евреев, писавших на немецком языке, была похожа на нашу; даже для Гейне (то есть и для немецких евреев) ситуация была более-менее сходной».
Суббота, 17 августа. Борхес: «О дружбе, одной из лучших тем в литературе, уже нельзя писать, так как она внушает мысль о педерастии. Что за гнусные люди… Все опошлят».
Вторник, 24 сентября. Спрашиваю, правда ли, что ему больше нравится писать рассказы, а не эссе. Борхес: «Да, если только не привносишь в эссе что-то от рассказа».
Суббота, 28 сентября. У нас дома обедают Борхес и Пейру. Сильвина при поддержке Пейру доказывает, что писателям надо лучше платить. Борхес так не считает: «Литературы в мире и так достаточно. Зачем поощрять избыток? Людям нужно больше еды, одежды, мебели, а не стихов. Хорошее вознаграждение поощряет плохую литературу.
Я поддерживаю мнение иудеев о том, что человеку необходимо занятие — плотника, кузнеца, какое угодно, а если у вас к тому же есть что сказать — пишите».Затем говорим об ангажированной литературе. Я замечаю, что вечно забываю смысл этого словосочетания, и подозреваю, что должен держаться подальше от постоянного соблазна — путать его с тем, что практикуется в России. Борхес: «Нет. Ангажированная литература подразумевает свободу автора, свободу неизменно защищать конкретную политическую партию, религию. Однако в России царит полная свобода, чтобы примкнуть к одному лагерю, но никак не к другому. Никто не создает ангажированную литературу в пользу плутократии. Разве что в пользу католицизма… Будь я христианином, стал бы протестантом. Не приверженцем Church of England, нет: пресвитерианцем, Church of Scotland, это церковь без епископов, вполне абстрактная».
Четверг, 3 октября. Борхес: «Я сегодня узнал об Оксфорде кое-что, оправдывающее англофильство. Не знаю уж, в каком College есть War Memorial, мраморная доска с именами студентов, павших на войне. Так вот, поскольку среди них были немцы, которые погибли, сражаясь против Англии, их имена записаны там, напротив остальных: они ведь студенты колледжа, которые погибли на войне, сражаясь за свою родину. Не думаю, чтобы немцы сделали подобное. Помнишь? Гитлер стер имена евреев, которые погибли в Первую мировую, сражаясь за Германию. Да и французы так бы не поступили. Ну а про нас и говорить нечего».
Среда, 23 октября. Продолжаем работать с Борхесом над рассказом о Бонавене. Я замечаю, что, когда грустишь, пишется лучше. Борхес: «Пожалуй, просто человек больше заряжен. В конце концов, тихое счастье несколько тривиально». Бьой: «Когда ты счастлив, уступаешь лени. В грусти не так; ты ищешь прибежища в работе, не хочешь из работы выходить». Борхес: «Об этом пишет Киплинг. Работа спасает тебя вопреки тебе самому».
Вторник, 31 декабря. Борхес: «Если любовь не приносит счастья, она ни в коем случае не должна становиться источником несчастья».
Вторник, 18 февраля. В Мар-дель-Плата. В половине седьмого утра приезжают Борхес и Мария Эстер Васкес [61] . Мы с Борхесом немного прогуливаемся по округе. Он говорит: «Кажется, дело обстоит очень хорошо. Если все так пойдет и дальше, мы поженимся в этом году. Знаешь, у меня было немало проблем. В общем, я себе всякое воображал. Все это исчезло. Я мог бы жить нормально».
Слушаем диски с джазом. Борхес замечает: «Странный они народ, американцы. В других странах поют об обычных ситуациях. У них не так. Точно неизвестно, о чем поется, да и музыка вроде не соответствует словам. Под веселую музыку человек говорит о самых грустных вещах… о грустном говорится застенчиво. И надо же, они придумывают миллион сочетаний звуков, манер пения, новых стилей… Одни не похожи на другие. Может, мы зря занимаемся писательством? Единственная стоящая вещь — это музыка».
61
Мария Эстер Васкес (р. 1937) — аргентинская писательница, друг и соавтор Борхеса, автор нескольких книг о нем.
Четверг, 16 апреля. Борхес: «Как мог выглядеть диалог с Вергилием? Найти с ним общий язык оказалось бы непросто, ведь он считал бы само собой разумеющимися столько аллюзий, для тебя непонятных. Тоже с Гомером или Гесиодом. Да и с самим Шекспиром. С писателями XVIII века, напротив, проблем не было бы. Хосе Эрнандес показался бы нам испанским сеньором? Не думаю. Скорее Сан-Мартин [62] . Мы сами говорим иначе, чем тридцать лет назад».
Пятница, 10 июля. Бьой: «Для аргентинца писать — значит бежать от одного слова к другому. Мы вынуждены прибегать к синонимам, и стиль получается нарочитым». Борхес: «А Гонгора и Кеведо — разве не так писали? Разве они тоже не бежали? Разве они не укрывались в латинских словах? Возможно, всякий литературный язык, всякий литературный стиль таков. Испанцы пишут с большим комфортом. Более непринужденно. Они чувствуют себя в языке свободно».
62
Хосе де Сан-Мартин (1778–1850) — национальный герой Аргентины.