Борис Годунов

В этой сцене присутствует и другой персонаж — седовласый старец, склонившийся над летописью. В черновом варианте драмы он был назван «летописцем Пименом», а в окончательном — «отцом Пименом». Это монах Чудова монастыря (Чуда архангела Михаила) — одной из самых высокочтимых на Руси обителей, который занимается составлением летописи. Он представлен, с одной стороны, как хранитель исторической памяти, а с другой — как смиренный, беспристрастный мудрец и провидец. Собирательный образ благочестивого старца позволил Пушкину соединить в единый поток ушедшее и настоящие время, показать их неразрывную смысловую связь.

Автор приводит кое-какие сведения о прошлом Пимена. Хотя мирское имя его неизвестно, но упоминается, что в молодые лета тот принимал участие во взятии Казани (1552 год), воевал с литовцами и «видел двор и роскошь Иоанна» (Иоанна Грозного). «Я долго жил и многим наслаждался», — признаётся Пимен. Из хронологических данных следует, что Пимену в 1603 году было не менее семидесяти лет. И во время Пушкина, а уж тем более в более ранние эпохи это считалось глубокой старостью.

Именно от лица Пимена ведётся рассказ об Иоанне Грозном и его правлении, который молодой монах впитывает с жадным вниманием. Пушкин в этой сцене очень точно обнажает психологическую драму Грозного, обязанного быть нелицеприятным земным правителем, твёрдым до жестокости, но в то же время стремившего быть угодным Богу. В этом кратком описании Пушкин оказывается выше Карамзина, представляя судьбу Иоанна Грозного именно как великую трагедию. Отягощенный мирскими заботами и мирскими грехами, душа Царя рвалась в монастырскую обитель, туда, где душа могла обрести покой в молитвенном общении с Богом, а потому он многие годы мечтал принять постриг. Пимен рассказывает будущему самозванцу, что видел именно в той келье, где они находятся. Грозного Царя, обливающего слезами перед лицом честных монахов и дающего своего рода обет уйти к ним в обитель. В конце своего рассказа Пимен подытоживал: «Так говорил державный Государь, и сладко речь из уст его лилася — и плакал он. А мы в слезах молились, да ниспошлет Господь любовь и мир его душе, страдающей и бурной».

Сцена в монастырской келье начинается общими размышлениями Пимена, которые в современных понятиях можно было бы назвать историософскими. Там есть следующий пассаж:

Да ведают потомки православных Земли родной минувшую судьбу, Своих царей великих поминают За их труды, за славу, за добро — А за грехи, за тёмные деяния Спасителя смиренно умоляют.

Пушкин очень точно выразил не просто «русское мировоззрение», а именно русско-православный взгляд на историю Отечества. Подобное народное восприятие власти многие десятилетия, если не сказать, столетия, начиная с Н. М. Карамзина, фактически игнорировалось отечественной исторической наукой, сызмальства взращенной в антихристианской, европо-центричной системе координат и понятий. Потому историки, образно выражаясь, постоянно «ломали голову» над тем, почему же Иоанн Грозный, которого «профессиональные знатоки прошлого» бесконечно судили и обличали, вынеся ему беспощадные уничижительные вердикты, почему этот Царь, вопреки заключениям многих историков, не стал кровавым пугалом в сознании народном. За сорок лет его безраздельного господства на Руси (1544–1584) против него не только не было ни одного восстания или бунта, но и потом, по прошествии лет и десятилетий, он пользовался почти повсеместным уважением, что и отразил эпитет «Грозный», означающий правителя грозного, но справедливого и христолюбивого. Историки указанную, как казалось, странную дилемму так и не могли решить. Всё объяснил А. С. Пушкин.

В сцене в монастыре есть и ещё одна важная сюжетная линия, которая напрямую уже касается непосредственно Бориса Годунова. Пимен повествует о Царевиче Дмитрии (Димитрии), точнее говоря, о дне его гибели 15 мая 1591 года в Угличе. Волею судьбы Пимен оказался в том месте в тот трагический день. Далее идёт описание, почти полностью повторяющее изложение Н. М. Карамзина. Да как же могло быть иначе; никаких других исторических трактатов в тот период не существовало.

Пришел я в ночь. На утро, в час обедни, Вдруг слышу звон, ударили в набат. Крик, шум. Бегут на двор царицы. Я Спешу туда ж — а там уже весь город. Гляжу: лежит зарезанный Царевич; Царица мать в беспамятстве над ним, Кормилица в отчаянии рыдает, А тут народ остервеняясь волочит Безбожную предательницу-мамку...

В общем и целом эта картина соответствует и последующим историческим описаниям. Со времени Карамзина и до наших дней каких-либо принципиально новых документов в обращении не появилось. В смысловом отношении чрезвычайно важен следующий фрагмент:

Вдруг между их, свиреп, от злости бледен. Является Иуда Битяговский. «Вот, вот злодей!» — раздался общий вопль, И вмиг его не стало. Тут народ Вслед бросился бежавшим трём убийцам; Укрывшихся злодеев захвати И привели пред тёплый труп младенца, И чудо — вдруг мертвец затрепетал — «Покайтеся!» — народ им завопил: И в ужасе под топором злодеи Покаялись — назвали Бориса.

Итак, причастность Бориса Годунова к убийству Цесаревича удостоверяют два лица: Шуйский и летописец Пимен. Подробный разбор всего «угличского дела» будет впереди. Пока же необходимо прояснить несколько моментов, касающихся упомянутых героев. «Иуда Битяговский» — это дьяк"*^ Михаил Битяговский, правитель земской избы в Угличе, заведовавший дворцовым хозяйством вдовы Иоанна Грозного Марии Нагой. Разгневанной толпой он был умерщвлён («забросан каменьями»). В момент гибели Царевича Битяговского рядом не было, но это ничего не меняло, так как многие современники, о чём сообщают летописные сказания, именно на него возлагали главную вину. Кроме Битяговского, в тот же день толпа учинила кровавый самосуд ещё над несколькими лицами, служившими при дворе Марии Нагой. Был убит сын Михаила Битяговского Данила, его племянник Никита Качалов и сын мамки («постельница и нянька») Цесаревича Василисы Волоховой — Осип. В горячке стихийного «возмездия» было умерщвлено не менее двенадцати человек.

Пушкин, воспроизводя схему событий по Н. М. Карамзину, невольно оказался в том же заданном сюжетном тупике, что и «последний летописец». Казалось бы, «Иуда Битяговский» хоть теоретически мог явиться исполнителем воли «коварного Бориса», который как первый боярин ведал назначением всех служилых людей, в том числе и Битяговского, служившего до Углича помощником воеводы^ в Казани. Но причём здесь все остальные «злодеи», которые «под топором» сделали страшное признание. Все они к Борису Годунову никакого отношения не имели, и если и слышали о нём, то вряд ли когда близко видели. Но законы художественного жанра в данном случае одержали верх над документальной основой. Следует присовокупить ещё, что мамка Василиса Волохова, та самая «безбожная предательница-мамка», была следственной комиссией Шуйского полностью оправдана. Она служила постельницей ещё при Иоанне Грозном, а после его кончины последовала за его вдовой Марией Нагой в Углич, где выдала свою дочь за племянника Битяговского Никиту Качалова. Убийство её зятя Никиты и сына Осипа, дружки детских игр Цесаревича, — всего лишь безумный акт человеческой злобы. Однако вернёмся к Пимену и «чернецу Григорию».

Пимен чувствует, что подходит жизнь к земному пределу, а труд его завершается: «Ещё одно последнее сказанье — и летопись окончена моя, исполнен долг, завещанный от Бога ». Он хочет передать потомкам то, что видел, слышал и знал о днях минувших, и надеется, что «брат Григорий» продолжит его занятия. «Тебе свой труд передаю», — закончил седовласый старец. Сцена как раз и завершается патетическим монологом будущего самозванца, который совершенно не собирается становиться тихим и неприметным летописцем; он мечтает о том, чтобы сделаться орудием мести Божией.

Борис, Борис! Всё пред тобой трепещет, Никто тебе не смеет и напомнить О жребии несчастного младенца, — А между тем отшельник в темной келье Здесь на тебя донос ужасный пишет; И не уйдешь ты от суда мирского, Как не уйдёшь от Божьего суда.

Следующая краткая, шестая сцена происходит в палатах Патриарха и сводится к диалогу игумена Чудова монастыря и Патриарха. Здесь приводятся те туманные сведения об истинном происхождении самозванца, которые были весьма туманными и для Карамзина, но таковыми остаются они и поныне.

Действие разворачивается тогда, когда слух о Лжедмитрии уже достиг Москвы и стал темой пересудов. Игумен сообщает подробности биографии «сосуда дьявольского» — Гришки Отрепьева, который возгласил, что «будет Царём на Москве». Игумен привел те данные, которые были на тот момент добыты, ставшие основой биографии Лжедмитрия в изложении Карамзина. Имя игумена Пушкиным не названо, но, очевидно, это был Пафнутий, который должен был прекрасно знать Отрепьева. Пафнутий потом принимал активное участие в событиях Смуты и был сторонником Романовых.

Игумен сообщал, что Григорий был из рода Отрепьевых, в миру звали Юрием, или Юшкой, из Галича, «смолоду постригся неведомо где», жил в Суздале в Спасо-Евфимиевском монастыре, оттуда ушел, «шатался по разным монастырям», наконец, прибился к «моей чудовской братии», а я «отдал его под начал отцу Пимену». Он «весьма грамотен: читал наши летописи, сочинял каноны святым». А теперь он «убежал». Этот момент является как бы той камертоновой точкой, когда начинается моральное противостояние между тенью Царевича Димитрия и Царём Борисом Годуновым.