Борис и Глеб
Шрифт:
В соответствии с церковной традицией решение о канонизации следовало принимать, ориентируясь на образцы-прообразы, на уже существовавшее почитание святых. Борис и Глеб в древнерусской книжности неизменно именовались мучениками и страстотерпцами. Бытует мнение, что слово «страстотерпец» имеет особенный смысл, отличный от значения слова «мученик»: «<…> Это наименование относится к тем святым, которые приняли мученическую кончину не от гонителей христианства, но от своих единоверцев <…> характер их подвига — беззлобие и непротивление врагам» {562} . В действительности слова «страстотерпец» и «мученик» употребляются в житиях Бориса и Глеба, как и в других древнерусских переводных и оригинальных произведениях как полные синонимы {563} . И даже позднее, в XVIII столетии, не делалось никакого различия в именовании мучеников за веру и невинноубиенных, пострадавших от единоверцев [182] .
182
Так, в конце XVIII века «Словарь Академии Российской» дает такое толкование слову «страстотерпец»: «мученик, пострадавший за Христа» (Словарь Академии Российской. СПб., 1794. Ч. 5. Стб. 847).
Борис и Глеб воспринимались прежде всего именно как мученики — об этом свидетельствует подборка так называемых паремийных чтений — извлечений из Библии (обычно из Ветхого Завета). Эти паремии читались в храмах в дни памяти мучеников, чаще всего 24 июля. (Впрочем, в церкви могли читать и паремии, посвященные святым апостолам — ученикам Христа и проповедникам новой веры, так что Борис и Глеб уподоблялись и апостолам {564} .)
183
Неясно, могло ли быть образцом для канонизации Бориса и Глеба существовавшее в древности почитание еще нескольких византийских императоров, которые пали жертвами заговорщиков. В древнерусской рукописи, переписанной с болгарского оригинала, — Остромировом Евангелии 1056— 1057 годов — под 28 ноября отмечена память благоверных царей Константина, отравленного мачехой в 641 году, и Маврикия и его пяти сыновей, убитых узурпатором Фокой в 602 году; см.: Остромирово Евангелие 1056—1057 года по изданию А. X. Востокова. М., 2007. Л. 242 г — 243 а; Лосева О.В. Русские месяцесловы XI—XIV веков. С. 213. Однако эти культы, оказавшиеся забытыми в самой Византии, едва ли были значимыми для Русской церкви.
184
Недавно в «Сказании об убиении Бориса и Глеба» была найдена выразительная параллель с одной из переведенных в Болгарии греческих проповедей, которая посвящена памяти Вифлеемских младенцев, убитых по повелению царя Ирода. Это редкое слово «сырорезание» (в значении «предание преждевременной, ранней смерти»), в «Сказании…» так говорит о своем готовящемся убиении Глеб. Отрицать влияние этой проповеди на житие святых братьев, по-видимому, нельзя, но из этого вовсе не следует, что почитание Вифлеемских младенцев явилось образцом при формировании Борисоглебского культа: все остальные параллели между проповедями, посвященными невинным жертвам Ирода, и памятниками Борисоглебского цикла — поверхностные, а достигший взрослых лет святой Борис, «главный» святой в этой паре, никак не соотносится с новорожденными, погубленными злодеем Иродом.
185
Параллель между житием и проповедью обнаружил С.Ю. Темчин, он же попытался доказать, что почитание Вифлеемских младенцев по служило основанием для канонизации Бориса и Глеба; см.: Темчин С. Ю. «Се несть убийство, но сырорезание». С. 216—230. С.Ю. Темчин приводит 13 перекличек между Борисоглебскими памятниками и проповедями, посвященными жертвам Ирода: убийство, совершаемое правителем; устранение возможного конкурента; поднятие руки на несовершенно летних как преступление; убийство соплеменником или близким родственником; убийство в разных местах; преступление, совершаемое по дьявольскому наущению; ночное предупреждение (ангел велит Иосифу и Марии бежать с младенцем Христом в Египет, а Предслава ночью извещает Ярослава о злодеянии Святополка); убийство как богоборческий грех; неизбежность наказания преступника; невинность жертв; вознаграждение непротивленчества Богом; святость как награда за страдание; и младенцы, и Борис и Глеб пострадали за Христа. Но, кроме одного, все эти мнимые соответствия — не более чем «общие места» церковной книжности. Вроде бы единственное исключение — это предупреждение об опасности, но между явлением ангела Иосифу и вестью Предславы нет ничего общего.
В действительности одним из образцов для формирования почитания святых братьев был, скорее всего, культ святого Вячеслава Чешского, о котором уже говорилось в книге. Другой образец — это праведный Авель, убитый родным братом Каином{566}. В Новом Завете Авель именуется праведником, Отцы Церкви трактовали его как первого мученика и прообраз Христа, Церковь вспоминала Авеля в неделю святых праотец — между 11 и 17 декабря старого стиля, в воскресенье предпоследней недели перед праздником Рождества Христова, а также в неделю святых отец — в предрождественское воскресенье{567}.
История убиения Авеля Каином, изложенная в 4-й главе ветхозаветной Книги Бытия, послужила образцом и для Нестора, и для автора «Сказания об убиении Бориса и Глеба», а Святополк был заклеймен прозванием второго, нового Каина, причем эпитет «Окаянный» явно ассоциируется с именем первого братоубийцы. Цитатой из ветхозаветного рассказа об Авеле и Каине открываются фрагменты из Библии, читавшиеся на богослужении в дни памяти святых братьев {568} . Как заметил Б.А. Успенский, «рассказ о Борисе и Глебе представляет, как разыгрывается на русской земле сценарий, парадигма которого задана Библией. Основная тема этого сценария сформулирована в книге Бытия: это тема изначального, первородного греха, который определяет неизбежность зла на земле. В результате греха, совершенного Адамом и Евой, на земле появляется Каин и совершается братоубийство. Именно с братоубийственной жертвы начинается человеческая история; так же начинается и русская история» {569} . Преступление Святополка, как убеждены древнерусские книжники, исключительно тяжко именно потому, что он зачинатель греха убийства, подаривший ему бытие в новой, христианской Руси. Одновременно Святополк — обновитель древнего Каинова греха, он разбудил этот страшный грех, прежде, со времен крещения, «дремавший» {570} . В древнерусском сознании история убиения Бориса и Глеба Святополком — первое братоубийство на Руси после крещения — была воспринята как своеобразное повторение, вариация Каинова греха, как событие, по значению равное библейскому. Только так и никак иначе можно объяснить один удивительный факт: включение в состав Паремийника — книги библейских богослужебных чтений — фрагментов, повествующих о Борисе и Глебе и об отмщении Ярослава Святополку [186] .
186
Это предположение принадлежит Б.А. Успенскому; см. его книгу «Борис и Глеб: Восприятие истории в Древней Руси». По мнению А.А. Гиппиуса, эти небиблейские паремии Борису и Глебу были составлены приблизительно в 1118—1119 годах, в условиях конфликта Владимира Мономаха с князем Ярославом Святополчичем и с новгородцами, которым Мономах хотел напомнить об их славных предках, некогда под державших Ярослава Мудрого в борьбе со Святополком Окаянным: Гиппиус А.А. «Летописные» паремийные чтения о Борисе и Глебе. С. 42—71.
В иконографической традиции Авель — обычно безбородый юноша. Подобно ему, на ранних изображениях не только отрок Глеб, но и Борис представлен безбородым{571}.
Для составителя «Сказания об убиении Бориса и Глеба» образцом послужили и жития великих святых — раннехристианских мучеников за веру Георгия Великого (Георгия Победоносца) и Димитрия Солунского: текст «Сказания…» полон заимствований из этих житий{572}.
В Византии не было официально почитавшихся святых, убитых родственниками или подданными — не язычниками, а номинальными христианами: святым признавался сан, а не персона императора. Но их очень много в новокрещеных странах — как на православном Востоке, так и на латинском Западе. В Чехии — Вячеслав (Вацлав) и его бабка Людмила, убитая по приказу невестки Драгомиры. Современник Бориса и Глеба в южнославянских землях — князь Иоанн-Владимир, коварно убитый своим свойственником Иоанном-Владиславом. В Норвегии — Олав Святой, убитый в открытом бою с подданными. Целую галерею составляют злодейски убитые англосаксонские короли: уже названный в этой книге Эдуард Мученик, убиение которого и чудо, совершившееся над местом погребения, столп огня над телом, очень похожи на гибель Глеба и явление огненного столпа над его могилой; король восточных саксов (Эссекса) Сигберт III; предательски убитый король Дейры Освин{573}. А еще есть принцы Этельред и Этельберт, убитые двоюродным братом, и принц Кенельм Мерсийский, с которым расправилась родная сестра… Подобный святой правитель-мученик был и в землях будущей Франции — это Сигизмунд Бургундский{574}.
Черты сходства между историями Бориса и Глеба и англосаксонских королей даже породили
идею, что Борисоглебский культ и посвященные святым памятники складывались под воздействием англосаксонской традиции: сведения о королях-страстотерпцах из Туманного Альбиона якобы принесли в далекую Русь английские спутники королевны Гиды — дочери последнего англосаксонского короля Харальда, вышедшей замуж за Владимира Мономаха{575}. Но это предположение ничего не объясняет. Гида вышла замуж за русского князя, по-видимому, между 1072-м и 1074 годами{576}, а к этому времени Борис и Глеб уже были прославлены как святые и, вероятно, были написаны их краткие жития и летописное сказание — хотя и не в том виде, в каком оно дошло до нас в составе «Повести временных лет». Но главное — не в этом: какие-то культурные связи с Англией были у Руси и раньше. Указывая на англосаксонские жития как на образец для Борисоглебской агиографии, сразу же сталкиваешься с новой проблемой: а какие культы и жития послужили образцами для формирования англосаксонской традиции почитания невинноубиенных королей и принцев? На самом деле и у славянских, и у германских, и у скандинавских культов невинноубиенных правителей был один общий образец: крестная смерть Христа и только потом — жития мучеников.Насколько глубоко был осмыслен мученический, страстотерпческий подвиг в житиях Бориса и Глеба? На взгляд скептика, страстотерпчество Бориса и Глеба в их житиях — не более чем «отождествление покорности Богу и смирения с покорностью и смирением перед волей другого человека — их брата Святополка, с одной стороны, и редукция мученичества к невинной и добровольной насильственной смерти — с другой». В отличие от представления добродетелей невинноубиенных святых в латинской агиографии «благочестие и мученичество Бориса и Глеба, рассмотренные с точки зрения категорий долга и цели религиозного служения, не имеют сколько-нибудь явного смысла <…>. Определяя поведение героев как религиозный подвиг, авторы житий совершают смысловую инверсию, распространяя понятие христианской добродетели на две типичные модели жизненного поведения — пассивность жертвы насилия и верность отношениям родства. <…> Мученичество теряет функцию религиозной категории, превращаясь в определение страдания и насильственной смерти как таковых, коренящееся в их обыденном и эмоциональном восприятии <…> мученичество, понятое как несправедливая смерть жертвы насилия, рассматривается как путь к очищению от грехов и свидетельство святости и избранности»{577}.
Но всё не так однозначно. Во-первых, представление об очистительной силе незаслуженных страданий восходит не к обыденному взгляду на вещи, а питается богословской традицией; такая мысль присутствует, например, в девятой беседе Отца Церкви святого Иоанна Златоуста: «Обиды, несправедливо претерпеваемые нами от кого бы то ни было, Бог вменяет нам или в отпущение грехов, или в воздаяние награды. <…> Точно так же мы должны думать и о своих страданиях: этими страданиями мы или заглаживаем наши грехи, или же, если не имеем грехов, получаем за них блистательнейшие венцы»{578}. (Венец — метафора Божественной награды.) Трактовка святости Бориса и Глеба в их житиях также преемственна по отношению к ветхозаветному мотиву «тихих людей земли», тех, кто может изречь о себе: «душа моя была во мне, как дитя, отнятое от груди» (Пс. 130: 2){579}. Во-вторых, ситуация внезапной и незаслуженной смерти, жестокого и вероломного убиения сама свидетельствует не только о святости убиенного, но и о его добродетелях. Такая кончина, как полагают агиографы, может быть дарована только святому. Природа же святости, по-видимому, намеренно остается неразъясненной и прикровенной, она невыразима в слове. Но определяет ее стремление к сораспятию с Христом и кроткое приятие предначертанного, доверие к Богу, смирение.
Бытует мнение, что мотив смиренной жертвенности, непротивления, определяющий поведение Бориса и Глеба в житиях и их церковное и народное почитание, уникален и выделяет святых братьев — выразителей некоего особенного, русского чина, типа святости [187] — на фоне иноземных правителей, павших от руки родичей или подданных и причисленных к лику святых: «<…> Сходство канонизированных убиенных королей Скандинавии и Британии с четой сыновей Владимира Святого весьма ограниченно, — писал С.С. Аверинцев. — Святые Олаф Норвежский, Эрик Шведский были убиты с оружием в руках, как приличествует викингам; если бы крещение не открыло им христианского Рая, они бы вполне заслужили Валхаллу. Святой Эдмунд, король восточных англов, был убит, попав к неприятелю в плен после проигранной битвы, продолжая и в плену отстаивать территориальную целость своего государства (за мученичество в данном случае был сочтен героический отказ уступать христианскую землю язычникам-датчанам). Во всех этих случаях отсутствует крайне важный для сказаний о Борисе и Глебе мотив непротивления, добровольной обреченности, экстатического слезного восторга в самой бездне ужаса. Ближе, конечно, славянская параллель — образ святого чешского князя Вячеслава (Вацлава). <…> И всё же повествования о святом Вячеславе не дают такого акцента на идее жертвенности; чешский князь предстает как религиозный и политический деятель, а в смертный час, отказавшись защищаться во главе дружины, он всё же оказывает некоторое сопротивление. Борис и Глеб с самого начала — не в деятельной, а в страдательной роли. Страдание и есть их дело, сознательно принятое на себя и совершаемое с безукоризненным “благообразием” обряда, что выражается хотя бы в поведении перед убийцами» {580} .
187
В категоричной форме эту мысль впервые высказал Г.П. Федотов в 1931 году: «Подвиг непротивления есть национальный русский подвиг, подлинное религиозное открытие новокрещеного русского народа». — Федотов Г.П. Святые Древней Руси. М., 1990. С. 49.
В этих проникновенных словах есть доля неточности: и святой Олав Норвежский, и Вячеслав Чешский в большинстве посвященных им текстов предстают именно непротивленцами; отрок святой Эдуард Мученик Английский, коварно заколотый по приказу мачехи, когда принимал почести от убийц, удивительно напоминает беззащитного Глеба; «слезного восторга», пожалуй, не испытывают ни Борис, ни Глеб — а младший из братьев, прежде чем смиренно обнажить шею перед ножом убийцы-повара, захлебываясь в рыданиях, просит о пощаде. И всё же какая-то очень важная черта почитания Бориса и Глеба здесь уловлена, как очень точно назван отличительный для Борисоглебских житий мотив любви к врагам. Это «попытка принять слова Христа о любви к врагам, о непротивлении злу, о необходимости подставить ударившему другую щеку», причем евангельское речение Спасителя понимается «абсолютно буквально, без оговорок, без перетолкований. Под удар подставляется не только ланита, но и голова; насильник не получает не только отпора, но и укоризны, мало того, жертва обращается с ласковым, особенно ласковым словом. “Братия моя милая и любимая” — так называет своих убийц Борис, и Глеб, когда наступает его час, разговаривает с ними в том же тоне. Собственно, новозаветные примеры — самого Христа и затем Стефана Первомученика — учат молиться о палачах; они не обязывают к такой ласке <…>»{581}.
Но в почитании Бориса и Глеба, как и правителей в других странах христианского Запада и Востока, различим и языческий «след». Г.П. Федотову принадлежит тонкое наблюдение, что княжеская святость исчезает на Руси пропорционально возрастанию автократического начала власти. В первые века русской истории несколько князей (в частности, за их служение Русской земле, как защитников и «собирателей») были причислены к лику святых. С усилением самодержавия из князей московского периода не был канонизирован никто{582}. Наблюдения Г.П. Федотова могут быть дополнены. В домонгольский период из мирян только князья причислялись к лику святых не как мученики за веру, а как невинноубиенные («страстотерпцы»). А в московское время мы встречаем святых — не князей — безвинно убиенных (монах Адриан Пошехонский) и до срока скончавшихся — умерших неестественной смертью и в этом отношении близких к страстотерпцам: утонувших в бурю (крестьяне Иоанн и Логгин Яренские) или погибших во время грозы (крестьянин отрок Артемий Веркольский){583}, замученных до смерти хозяином (отрок Василий Мангазейский, чье почитание было не собственно церковным, а народным{584}). Есть среди них и поразительная пара святых — два маленьких крестьянских мальчика: Иван и Иаков Менюшские, один из которых по неведению зарезал другого, подражая отцу, резавшему барана, а после, испугавшись, спрятался в печи и задохнулся от дыма{585}. Почитали в народе и отрока Иоанна Чеполосова, убитого работником отца. Но вот князей-страстотерпцев, как, впрочем, и новых святых князей вообще, в московскую эпоху, кроме убитого в Орде Михаила Тверского (1318 год) и царевича Димитрия, якобы убитого по наущению Бориса Годунова в 1591 году, а на самом деле, вероятно, смертельно ранившего себя в припадке эпилепсии во время игры в «ножички», больше не было. Г.П. Федотов объяснял исчезновение княжеского типа святости тем, что князь канонизировался за общественное служение земле, а нарождающееся самодержавие утверждало самоценность сана государя{586}. Это суждение может быть развито. В Московской Руси примерно со второй половины XV века начинал сакрализоваться, признаваться священным сан правителя, становящегося как бы «наместником Бога»; святость же по существу своему имеет личностный характер.