Боснийская спираль (Они всегда возвращаются)

— Мне нужна Геля, — твердо сказал Колька. — Хотя Рашид тоже пригодится.

Саша вздохнул.

— Глупости, Коля. Нам нужен именно Рашид. Потому что девушек тут уже давно нет. Их ведь сюда везут не на постоянное жительство. Товар не должен залеживаться. Неделя, максимум — две, и — вперед, к заказчику. А заказчик этот может быть везде, в любом борделе, в любой европейской стране. И их уже не десятки, а десятки тысяч — жизни не хватит обойти. Вот и выходит, что эта гнида Рашид — наш единственный шанс. Так мне кажется.

— Хорошо, — пожал плечами Колька. — Согласен. Что ты предлагаешь конкретно?

«Что я тебе могу предложить, да еще и конкретно? — подумал Саша. — Девушек уже не вернешь… тебя бы, дурака, от глупостей удержать…»

— Я вот что думаю, — осторожно сказал он вслух. — От тебя здесь все равно никакой пользы. Пока, на этой стадии. Языка ты не знаешь, босняка от серба отличить не можешь. Давай так: я тут поищу, разнюхаю, а ты поезжай пока домой, в Волгоград…

— Это еще зачем? — перебил его Колька. — Я сюда три месяца добирался, а теперь возвращаться? Ну уж нет… Да и потом — какая разница, где ждать? Там мне все равно не жизнь… На каждом шагу ее вспоминаю — вот в этом кафе сидели, по этим улицам гуляли, в этот дом заходили. Не-ет, там я совсем с катушек слечу, это точно. Лучше уж здесь.

— Ладно, — согласился Саша. — Здесь так здесь, тебе виднее. Главное, не делай глупостей, советуйся, ладно? Договорились?

Колька устало кивнул.

Саша уехал, оставив номера своих телефонов и адреса. Сначала Колька звонил часто, потом все реже и реже. Встречались они обычно три-четыре раза в году. Не то чтобы Саша не прилагал никаких усилий для того, чтобы обнаружить следы девушек или хотя бы Рашида — конечно, прилагал, даже временами порядочно при этом рискуя, но веры в успех у него не было никакой. Единственным оправданием этих безнадежных и бессмысленных поисков служило для него сознание того, что тем самым он удерживает друга от нелепых действий, с большой степенью вероятности ведущих к гибели. Соответственно и интенсивность поисков находилась в прямой зависимости от колькиного состояния.

Тогда, после первой их встречи, Саша был уверен, что позднее Колька и сам поймет бесперспективность своих поисков, успокоится и вернется домой, к нормальной жизни — ну не через год, так через два.

«Ничего, ничего. Время — лучшее лекарство; подождем еще немного, и все образуется,» — повторял про себя во время последующих разговоров, глядя на немеркнущий тусклый огонек в голубизне невеселых колькиных глаз. Но, похоже, даже лучшее лекарство не очень-то действовало на упрямого сашиного друга. Скорее, наоборот — наблюдалась даже своего рода лекарственная аллергия. Колька все глубже и глубже уходил в себя, замыкался, оставаясь наедине со своим горем; они и пили по-черному вдвоем — он и горе, понуро сидя друг напротив друга и уважающе кивая своему смутному отражению в глазах собутыльника. Пили, не пьянея: Колька — водку, а горе — колькину душу.

Через три года война закончилась, но Колька и не думал возвращаться в Россию. Видимо, он даже не рассматривал такой вариант, настолько дикой казалась ему возможность оказаться там, где каждая пылинка напоминает о Гельке, где самый воздух пропитан гелькиным дыханием, в местах, которые все — Гелька… Только вот самой-то Гельки нет, и вряд ли она вернется. Здесь же, на этой чужой земле, напротив, не существовало ничего, связанного с их общим прошлым, и это избавляло Кольку от лишних мучений. С другой стороны, именно эта земля хранила последний известный ему гелькин след, а потому открывала неограниченные возможности для построения всевозможных фантастических планов и сновидений, неизменно завершающихся счастливым концом. Собственно говоря, безвыходная странность ситуации заключалась в том, что, при всем разнообразии земных стран и континентов, только здесь, на этом балканском пятачке, Колька и мог получить хоть немного радости, хоть как-то, хоть в мечтах, хотя бы во сне. И он продолжал жить здесь, уже как лабораторная крыса, опытным путем нашедшая под ударами электрического тока какой-то один уголок, где хотя и продолжает бить, но, по крайней мере, не так сильно.

Он жил, пробавляясь случайными заработками, существуя у самого дна, как морская трава, безразлично колышущаяся в такт любому течению, но неизменно привязанная к одному и тому же месту. Время от времени Колька попадал в переделки, связанные со старыми знакомствами по добровольческому отряду. В основном это были пьяные дебоши, заканчивающиеся дракой с битьем морд и посуды, появлением полиции, несколькими месяцами тюрьмы и последующей попыткой депортации. Полицейские загружали безропотного Кольку в поезд или автобус и везли в сторону сербской границы, до которой, впрочем, Колька никогда не доезжал, сбегая с поразительной легкостью и даже изяществом.

Случались у него и контакты с теми из бывших дружков, которые, оставшись в Боснии, присоединились к местному криминалу. Но со временем Кольки стали сторониться — он задавал слишком много вопросов. А потом еще случилось так, что, посидев с ним в ресторане, исчезли два запорожских авторитета, занимавшиеся экспортом девушек с Украины. Исчезли тихо, не оставив следов, вместе со своим роскошным лимузином и джипом охраны, замаскированным для удобства передвижения под машину натовских миротворческих сил. И хотя прямо Кольку никто не обвинял — в самом деле, может ли алкаш-одиночка справиться с шестью профессионалами? — слухи ходили разные. Так или иначе, после этого случая его начали открыто избегать — от греха подальше.

В последние годы Колька работал ночным охранником на большой автомобильной стоянке в Вышеграде. Ночами он подобно псу сидел возле своей сторожевой будки, и щурился на луну, будто собираясь завыть. Луна появлялась со стороны России, крупная и желтая, как жирный карась, и медленно плыла вверх, белея и уменьшаясь. Колька задумчиво курил, прихлебывая крепкий кофе, и представлял себе встречу с Нею. Его фантазии могли начинаться самым невероятным образом, как кассета с кинобоевиком, запущенная с произвольного места, — например, с автомобильной погони, с ожесточенной перестрелки или с подводной схватки, но заканчивались они всегда одинаково: Гелька, с ленивой улыбкой на лице, идет навстречу, покачивая при этом бедрами с особым, только им двоим известным, смыслом.

Она шла долго-долго, через все небо, пятнистое от звезд, и луна сопровождала ее почетным эскортом, шевеля белыми плавниками, а Колька сидел, смотрел на свою любимую, и душа его радовалась. Потом светлело, и Гелька исчезала, растворяясь в небесном утреннем молоке — до завтрашней ночи. Сдав смену, Колька пешком отправлялся домой, в небольшой сарайчик недалеко от стоянки, выпивал припасенные с вечера полбутылки и ложился спать, твердо зная, что во сне Гелька обязательно вернется, хотя и без луны. Просыпался он уже в сумерках, приносил из соседней лавки продукты, включая новую бутылку, и готовил, как мог, особо не заботясь о разнообразии.

Так они и проходили, колькины тихие дни и мирные ночи, до краев заполненные дорогим его сердцу существом. Он, собственно, жил в воображаемом мире, редко пересекаясь с реальностью и не общаясь ни с кем, если не считать сонной продавщицы из магазина, дневного сменщика и начальника, раз в месяц привозившего ему зарплату в конвертике. Если бы не Саша, Колька, наверное, даже разучился бы разговаривать. В будке был телефон; Саша время от времени позванивал туда из разных концов света: из Лондона и Белграда, из Нью-Йорка и Москвы, и это заставляло Кольку вспоминать, что на свете существует еще что-то, кроме автостоянки, сарайчика, магазина и звездного неба, заполненного, как поле цветами, покачивающимися гелькиными бедрами.

Разговаривали они обычно недолго, то есть говорил в основном Саша, а Колька слушал, поддакивал и, в ответ на настойчивые расспросы, неохотно рассказывал о своем житье-бытье, постоянном, как железнодорожное расписание, после чего, повесив наконец трубку, облегченно вздыхал. Так продолжалось до тех пор, пока Сашу не нашла Энджи. Нашла?.. Наскочила, налетела, как мчащийся без всякого расписания, взбесившийся поезд, сбила с ног, смяла, зацепила и поволокла за собой по мелькающим шпалам в страну взорванных мостов, в неизвестную и неизбежную пропасть.