Боттичелли

Лоренцо все реже появлялся в их компании, и виной тому была не только болезнь, медленно сводящая его в могилу, но и невозможность надолго оставлять город. Над Флоренцией словно тяготело какое-то проклятие: едва удавалось избежать одного конфликта, как тут же возникал другой, не менее сложный и опасный. В этом 1485 году опасность пришла оттуда, откуда ее меньше всего ждали. В июне в Неаполе неожиданно вспыхнуло восстание против господства короля Фердинанда. Восставшие были поддержаны Венецией и папой. Согласно заключенному ранее договору, Лоренцо должен был прийти на помощь Фердинанду. Но не только эта формальность сковывала его: он был убежден в том, что свержение Фердинанда может разрушить столь опекаемое им равновесие в Италии. Именно в этом он пытался убедить Синьорию, когда добивался от нее согласия поддержать неаполитанского короля. В конце концов это ему удалось, но решение Синьории вызвало недовольство Иннокентия VIII, а ко всему прочему против Фердинанда выступила и Франция. Недовольство французского короля могло привести к мерам против филиалов банка Медичи в его владениях.

Вот в каком положении совершенно неожиданно оказалась Флоренция, начавшая уже мечтать о длительном и прочном мире. Великолепному снова было не до философии и живописи. Почти все лето ему пришлось провести в городе и вести переговоры, чтобы предотвратить нависшую опасность. Видимо, не без его помощи Фердинанду в конце концов удалось договориться с мятежниками, которым он дал торжественное обещание не применять каких-либо репрессивных мер.

Когда в августе стало известно о умиротворении в Неаполе, картина Сандро, воспевающая Венеру, была почти готова. По размеру она оказалась почти такой же большой, как «Весна» – 184 X 285 сантиметров, – да и герои на ней изображались те же. Снова в центре композиции изображалась Венера, в которую вдыхают животворный дух соединившиеся дух-Зефир и материя-Флора. Появился и новый персонаж – Ора, или Время года, которая символизирует определенный момент творения или, шире, саму Историю. Она торопится набросить на обнаженные плечи богини расшитый маргаритками плащ Скромности, чтобы сохранить ее невинную пока еще красоту от чужих взоров.

Напрасно было бы искать в «Рождении Венеры» ту тревогу, в которой жила Флоренция в те дни. Казалось, Боттичелли не пережил всех этих волнений и они не коснулись его. Обнаженная богиня стоит в легкой раковине, которую ветры несут к берегу. Ее влажные золотые волосы развеваются по ветру. Богиня словно соткана из света, и вся картина пронизана им. Это не женщина из плоти, а поистине создание иного неведомого мира. И художник с полным основанием и достоверностью мог отвергать замечания о том, что он опять погрешил против реальности: ведь его Венера неизбежно должна была перевернуть раковину, если бы подчинялась земным законам. Да это бы и случилось, если бы она была просто женщиной. Но ведь это богиня!

От Симонетты в ней тоже осталось немного, но он ведь и не создавал портрет реальной дамы. Это – тот идеал красоты, который уже сложился у него и от которого он не отступал. Так он ее понимал: хрупкая, с маленькой головой, длинной шеей, с покатыми плечами и длинными, ниспадающими на плечи и грудь золотистыми волосами. Не женщина, существовавшая когда-то в действительности, которую ему, видимо, придется еще изобразить, выполняя заказ Веспуччи, а зыбкое воспоминание о ней, преображенное прошедшими годами. Вероятно, такой представлялась Данте его Беатриче, когда он воспевал ее спустя много лет после ее смерти. И так же, как и великий поэт, Боттичелли воспел свою любовь.

Конечно, он не предполагал, что создал что-то почти невероятное, поистине вечное. Это, может быть, понимают Лоренцо ди Пьерфранческо и его друзья. Они в восторге, Лоренцо считает, что картина эта бесценна и ее вряд ли можно оплатить какими-либо деньгами. Но платить надо – и Сандро получает за свою Венеру столько же, сколько обычно получал за Мадонн. Дело кончено, и теперь его надо как можно быстрее забыть, ибо грех, совершенный им, все время тяготит его душу.

Глава восьмая Медичи и Савонарола

Приближалась осень. Из Неаполя пришло известие, что Фердинанд нарушил данное своим противникам слово: примирившиеся с ним мятежники были все до одного казнены. Великолепный впал в меланхолию. Мир опять оказался под вопросом, мечта о спокойствии в Италии не сбывалась. Вспоминались слова Фичино, сказанные им, когда он разглядывал «Венеру» Сандро – насколько приятнее было бы жить на земле, если бы здесь господствовал не Марс, а Венера! Он погрузился в размышления, а спустя некоторое время добавил: среди всех планет Марс, видимо, выделяется своей силой, недаром же он сообщает людям величие и мощь. Потом еще подумал и закончил: но Венера все-таки затмевает его и, как кажется, никогда Марсу не победить ее. Из этих слов философа и родилась идея следующей картины, которую Сандро и предложил Марко Веспуччи, потерявшему уже всяческое терпение. Роль умиротворительницы воинственных мужчин, как полагал художник, вполне подошла бы для Симонетты, проживи она дольше.

Всю зиму Сандро работал над заказом Веспуччи. Деньги, заплаченные Лоренцо ди Пьерфранческо за «Рождение Венеры», давали ему возможность не торопиться и обдумать все более тщательно. Да и работать было удобнее в собственной мастерской, а не где-то на вилле, полной посторонних людей. Если тему его композиции подсказало случайно оброненное замечание Фичино: победа любви и милосердия над войной и страданиями, – то с формой, в которой ее нужно было воплотить, дело оказалось куда сложнее. Прежде всего необычными оказались размеры картины, которая потребовалась Марко – ее длина раза в три превышала высоту, что создавало немалые неудобства. Дело пошло на лад лишь после того, как на память ему пришел саркофаг, который он видел в Риме. Он был перенесен в Ватикан с какого-то древнего погребения и вызывал жаркие споры среди ученых мужей, которые никак не могли прийти к единому мнению по поводу высеченных на нем фигур. В итоге большинство склонялось к тому, что на нем изображена сцена из древнего мифа, повествующего о том, как Вакх обнаружил на острове Наксос Ариадну и похитил ее, оставив с носом героя Тезея.

Впрочем, скульптор мог и не думать ни о каком мифе, а просто изобразил супругов, возлежащих друг против друга, как было принято в древности на пирах. Эту мысль Сандро и рискнул тогда высказать, но где ему было спорить со знатоками древностей, которые даже в простых вещах видели какой-то потаенный смысл! Ведь и в его произведениях они зачастую усматривали значительно больше, чем он изображал. Ну и Бог им судья! Ему сейчас важнее была композиция будущей картины. И этот саркофаг пришел ему на память, когда он увидел длинную доску, на которой ему предстояло написать свое полотно.

Конечно, на сей раз он был далек от мысли изобразить Венеру в обнаженном виде, ибо Марко вряд ли пришлось бы по душе такое изображение покойной супруги. Да и сам Сандро отверг бы такое предложение, если бы оно ему было сделано. Поэтому его Венера облачена в одежды состоятельных флорентиек. Облокотившись на подушку, она смотрит на безмятежно спящего Марса. Ее черты не так идеальны, как те, которыми он наделил волнорожденную Венеру, но ведь Симонетта вовсе не была идеальной красавицей. Марс, не прикрытый никакими одеждами, напоминает того юношу, который был изображен им в виде святого Себастьяна. Как давно это было! Но он отбросил все уроки Верроккьо. Анатомических подробностей здесь мало – слишком плавные линии, никакой угловатости. Марс беспробудно спит. Его шлем и копье похищены маленькими шалунами-сатирами, которые забавляются ими как игрушками. Один из проказников забрался в панцирь грозного бога войны и весело выглядывает оттуда. Другой сатир изо всех сил дует в раковину над ухом спящего. И даже осы – символ рода Веспуччи, – вьющиеся над головой бога, не в силах его разбудить. Венера действительно крепко усыпила Марса. Если бы так было и в жизни!

Его друзья-философы могли быть довольны – они воспитали достойного адепта. Может быть, он и не второй Апеллес, но вполне способен выражать их мысли и рассуждения в безупречной художественной форме. И Сандро тоже было чем гордиться: ведь он сам без чьей-либо помощи написал картину, которая всецело удовлетворила даже изысканного Полициано. Он еще не мог предполагать, что это – его последняя картина, посвященная языческим богам. Мучительный период раздвоенности надвинулся на него вплотную, но пока он лишь предчувствовал это.

Во Флоренции что-то продолжало меняться. Речь шла не о каком-то новом заговоре против Медичи, процессы были значительно глубже – изменялись сами настроения горожан. Наступающие перемены можно было почувствовать уже по карнавалу, который в новом, 1486 году прошел на редкость скучно. Вместо обычного бесшабашного веселья он приобрел черты какой-то навязчивой назидательности. И случилось это не только потому, что Великолепный на сей раз отказался принимать участие в его подготовке и проведении – просто почему-то изменилась обстановка. Не было колесниц с восседающими на них Флорой и прочими весенними божествами, не проходила по улицам города Весна, рассыпающая щедрые дары. Даже прежние песни, казалось, звучали как-то приглушенно и далеко не весело. Это настроение особенно усилилось после того, как черные буйволы проволокли по улицам Флоренции колесницу Смерти, напомнившую всем о тщете и суетности этой жизни.