Боттичелли

Он явился в майский вечер 1490 года в образе монаха-доминиканца – босого, в потрепанной сутане и надвинутом на глаза островерхом капюшоне. Никем не встреченный, он бочком проскользнул в городские ворота и скрылся в монастыре Сан-Марко. Так состоялось второе пришествие фра Джироламо Савонаролы.

Посланцам Лоренцо не стоило большого труда разыскать монаха, который в свое время потешал косноязычием всю Флоренцию. За прошедшие несколько лет он благодаря своему упорству и истовой вере в свое призвание многого достиг в искусстве проповедничества. Слава его перешагнула границы итальянских республик, герцогств и княжеств, и его не так-то легко было уговорить возвратиться во Флоренцию – он наотрез отказался вновь посетить город, увязший в разврате, содомии и прочих грехах. На первых порах не помогли даже обращения к руководителям доминиканского ордена: разве они в силах заставить своего собрата изменить данному им слову! Но тут Савонароле явилось видение: глас свыше приказал ему идти во Флоренцию и «вызволить город из когтей Сатаны». И он пошел – именно пошел, как ему было велено, отказавшись от предлагавшихся ему повозки и коня, чтобы выполнить волю Господню. Такова легенда, сложившаяся вскоре после его появления в городе, видимо, с его же собственных слов.

Призывая к себе неистового обличителя папства, Лоренцо, скорее всего, рассчитывал на непостоянство флорентийцев в их симпатиях и антипатиях: получив желаемое, они, как дети, скоро разочаруются, и толки о новоявленном святом утихнут сами собой. Да и что нового может сказать монах кроме того, что и так знает каждый житель города? Вскоре Великолепный убедился, что здесь он заблуждался. То, что он считал очередной причудой сограждан, оказалось сложившимся убеждением, а прежний робкий, запинающийся почти на каждом слове проповедник превратился в пылкого и уверенного в себе оратора. Безусловно, во Флоренции ведали о том, что творится в Ватикане. Но когда Савонарола поднимался на церковную кафедру и приступал к своим антипапским филиппикам, словно луч света выхватывал из темноты пороки, в которых погряз Рим, показывая всю их пагубность. Казалось, зычный голос Савонаролы не только достигал отдаленных уголков церкви, но и проникал в каждую душу, заставляя слушателей трепетать, биться в истерике, каяться, пробуждая в них желание немедленно покарать грешников.

Савонарола не призывал ни к милосердию, ни к насилию – он просто обличал, и каждый делал из его обличений выводы в соответствии со своим темпераментом. Очень скоро ни одна церковь не могла вместить желающих послушать его проповеди, и тогда новый мессия перенес свои встречи с паствой в сад монастыря Сан-Марко. Каждому его слову верили безоговорочно, лишь немногие скептики отваживались робко сомневаться в его откровениях, и уж только самые отчаянные головы рисковали утверждать, что, судя по уродливому лицу и косящим глазам доминиканца, он или безумец, или просто-напросто плут, норовящий использовать веру флорентийцев в своих интересах.

Сандро не был исключением среди прочих: забросив работу, он теперь почти ежедневно торчал в монастырском саду. Как и другим, ему казалось, что фра Джироламо способен ответить на все вопросы, которые терзали его, подать нужный совет. Его охватывал какой-то трепет, когда к ним выходил этот невысокий узкогрудый монах в белой сутане с черной накидкой и капюшоном, надвинутым почти на самые глаза. Вот он простирает руки к небу, некоторое время медлит, потом резким движением отбрасывает капюшон и вперяет в собравшихся глаза, горящие прямо-таки безумным блеском. Начинает говорить, и каждому кажется, что он обращается именно к нему, видит его насквозь, измеряя все его пороки и добродетели. Сандро испытывает то же чувство. Когда Савонарола обличает тех, кто предался пороку гордыни и тщеславия, ему кажется, что он подразумевает именно его. Когда проповедник громит еретиков, променявших Христа на языческих идолов, он отводит глаза в сторону и боится взглянуть на окружающих. А дома опять накатывает страх перед Страшным судом, перед муками ада, и в памяти оживают рассказы о терзаниях грешников, так пугавшие его в детстве. Нет для него спасения, никакие покаяния и молитвы не откроют ему двери в тот «град Божий», в который Савонарола обещал превратить Флоренцию, если ее граждане искренне раскаются!

С каждой проповедью фра Джироламо все ближе подбирался к делам города, и у многих складывалось впечатление, что по наитию свыше он знал все, что происходило в нем. Начав с обличения Рима, он скоро перешел к бичеванию прегрешений флорентийских семейств, но, не ограничившись этим, стал клеймить пороки живущих в городе философов-совратителей. На первый взгляд казалось, что произнесенное им сегодня повторяет вчерашнее, что он, словно гвозди, вбивает в головы паствы одни и те же обличения, изрекает одни и те же предсказания. Но тот, кто еще не потерял способности самостоятельно мыслить, видел, как от одной проповеди к другой общие места обрастают примерами из жизни их родного города, как сокрушаются не ереси вообще, а именно те, которые содержались в трудах Фичино, Пико и других недавних авторитетов. Оказывается, монах знал их творения, и знал неплохо!

Купцы, ростовщики, изготовители «предметов тщеславия», то есть всего, что порождает роскошь и при этом бесполезно, поэты, куртизанки, содомиты – никто не был обойден Савонаролой. Можно было предугадать, что скоро дойдет очередь и до живописцев. И настал день, когда Сандро услышал гневные слова, которые фра Джироламо обрушил на «сладострастные картины, музыку, книги о любви, обращающие душу ко злу», а также на «отцов, развешивающих в своих домах изображения голых мужчин и женщин на пагубу сыновей и дочерей».

По своему обыкновению, в следующей проповеди Савонарола повторил сказанное накануне, но теперь заклеймил и тех, кто способствует этому богомерзкому делу. «Вы, живописцы, – гневно гремел его голос, – творите зло, ибо именно вы заполнили храмы всяческими предметами тщеславия. Неужели вы верите, что Дева Мария носила такие платья, какие вы пишете? Вам говорю я: она была одета как бедная девушка, просто и скромно, так, что лик ее был едва виден. Вы же обряжаете Богородицу в одеяния шлюхи!» Фра Джироламо порицал и то, что на прихожан с алтарей взирают не пророки и святые, а покровители и соседи живописцев, которых те на постеснялись поместить на картинах, предназначенных для назидания и поклонения. Похоже было, что будь на то воля монаха, он допустил бы лишь ту живопись, которая «подражает природе». Звери, деревья, цветы, когда они «выглядят как настоящие», – вот что доставляет истинную радость и удовольствие. Вся остальная живопись – зло, поскольку она или вводит в соблазн, или отвлекает внимание верующих во время молитвы.

Сандро ловил себя на мысли, что в словах фра Джироламо содержится истина: примерно так же в последнее время думал и он сам. Оглядываясь на прожитую жизнь, он теперь видел, как мало способствовал укреплению веры и сколь многое сделал, чтобы разрушать ее. И сейчас он был готов не сетовать на свои злоключения, а терпеливо переносить их как наказание за прошлые грехи. Наверное, не один он поддался влиянию монаха: во время проповедей Савонаролы все чаще слышались стенания и плач раскаявшихся грешников. Приверженцев Савонаролы, «плакс», становилось все больше. Одетые в белые рубахи, с обмотанными вокруг головы концами капюшонов, они прямо-таки наводнили город, донося в самые отдаленные его улочки и предместья слова своего пророка, сокрушая языческих идолов и забрасывая грязью и нечистотами кавалеров и дам, рискнувших появиться на улице в модных одеждах.

Удивительно, что среди «плакс» было много молодежи, еще недавно поступавшей так же, как ныне преследуемые ими. Складывалось впечатление, что речь идет не о раскаянии, а просто о новом развлечении. Это молодые люди ввели в моду после проповедей фра Джироламо водить хороводы вокруг церквей, вовлекая в них монахов и случайных прохожих, распевая гимны, славящие Христа, и требуя свержения тирана Лоренцо, который-де препятствует превращению Флоренции в град Божий.

Из палаццо на виа Ларга доходили слухи о том, что Великолепный озабочен настроениями горожан и своим бессилием что-либо изменить. Избавиться от этого тщедушного монаха, сеятеля беспорядков, было невозможно, ибо он понимал, что теперь такой шаг наверняка вызовет бунт флорентийцев. Но он был не силах просто устраниться: это было не к лицу человеку, столько лет управлявшему городом. Семья, друзья, члены Синьории ничего не могли ему посоветовать: опасным было и оставлять Савонаролу в городе, и изгонять его. Советники разводили руками, расписываясь в своем бессилии. Единственный выход, который мог бы сулить успех, состоял в том, чтобы показать, что Лоренцо по-прежнему крепко держит бразды правления, и добиться того, чтобы Савонарола хотя бы для видимости признал это.

Нужно было искать компромисс – ограниченная способность Лоренцо вести дела принуждала к этому. Следовало организовать личную встречу между соперниками, которыми они, как это было ясно, стали к этому времени. Но Джироламо наотрез отказался от встречи с Лоренцо. Все попытки организовать ее кончались неудачей. Не дал результатов и совет, переданный Савонароле от имени Великолепного одним из его друзей, – не поносить в проповедях имя Лоренцо. Фра Джироламо выслушал его и ответил: «Передайте Лоренцо, что он должен покаяться в своих грехах, ибо Господь никого не щадит и не боится князей земных». Когда же посланец вспылил и пригрозил монаху изгнанием, тот презрительно усмехнулся: «Вашего изгнания я не страшусь… Хоть я и чужой здесь, а Лоренцо первый среди граждан, но я останусь, а он уйдет». После этой встречи Савонарола, сославшись на свое новое видение, напророчил в ближайшем будущем смерть трем тиранам – Лоренцо, папе Иннокентию VIII и Фердинанду Неаполитанскому. Предсказания взбудоражили город – о нем толковали больше, чем о неудавшейся попытке примирить того, кто еще правил, и того, кто уже фактически прибрал Флоренцию к своим рукам. А ведь в этом пророчестве не было ничего сверхъестественного: все трое названных давно уже были не в добром здравии.

Город менялся на глазах: если раньше он кичился своей роскошью, то теперь как будто стал стесняться богатства и даже просто обеспеченности. Пришла серость – в костюмах, в убранстве домов, во всем. Стали больше говорить о смерти, чем о жизни. Фра Джироламо призывал каждого гражданина обзавестись черепом и, почаще созерцая его, размышлять о бренности земного существования. В почет вошли прорицатели, астрологи и гадалки. Марсилио Фичино, вспомнив свое прежнее увлечение, занялся составлением гороскопов и наблюдениями за светилами. Но небо не сулило ничего хорошего. Некоторые живописцы закрыли свои мастерские: одни – чтобы не грешить, другие – просто потому, что не стало заказчиков. Кое-как перебивались лишь самые известные и искусные. Портреты не заказывали – могут заподозрить в гордыне. О языческих богах и подумать было страшно, не то что держать их изображения в доме. Да что там греческие и римские идолы! Не покупали даже Мадонн, ибо Савонарола разъяснил флорентийским грешникам: на Страшном суде никто за них заступаться не будет – ни Богоматерь, ни святые, все они предстанут перед Христом, который и воздаст им по делам их. В глазах монаха картины безусловно были предметами роскоши и тщеславия, и владельцы, несмотря на сожаления о прежних временах, покорно отдавали их «плаксам», ходившим по домам и собиравшим все, что, по их мнению, могло ввести в грех.