Бойцы анархии

– Я лучше с дуплом, – вторил я. – У нас несовместимость – на высшем уровне. Я с ней не лягу… – я задумался, подыскивая подходящее сравнение, – даже за все капиталы Билла Гейтса, движимые и недвижимые.

– Мощно ты задвинул, – оценил коротышка. – Толерантности вам не хватает, друзья мои, толерантности… – Мы в полной мере наслаждались разнообразием мимики на плоской мордашке. – А вот я бы с удовольствием прошвырнулся по местному контингенту. Представляю, как они истосковались. Мужиков-то тьма, но разве это мужики? Это бревна суровые, не знающие слов любви…

– Не вздумай! – вскричали мы с Виолой хором.

Упала занавеска. Степан от страха с ногами забрался на табуретку. Мы стали дружно ему втолковывать, что прибыли не в бордель, и если не хотим повисеть на виселице заодно с Парамоном, то должны вести себя скромно и уважительно. Степан заикнулся было, что «никто не узнает», после чего объяснение перешло в физическую плоскость. Степан обиделся, бросил на пол какое-то тряпье и отвернулся к стене.

Но вечер закончился не так, как мы планировали. К наступлению темноты в грязную обитель завалилась компания подвыпивших мужиков во главе с забинтованным Гладышем. Мы сначала испугались, решили, что местные гопники пришли подраться. Но когда они выгрузили на стол нормальную человеческую провизию и выставили сосуды с самогоном, успокоились и даже обрадовались. Нормальные парни с нормальными потребностями. Пришли пообщаться с новыми людьми, узнать, что творится в мире. Видно, Гладыш им что-то нашептал. Я практически не помнил их имен, все текло как в тумане. Хотелось спать, лосятина не лезла в горло, перед глазами клубилась дымка. Но после первой кружки организм пробудился, воцарилась в голове ясность – и процесс пошел. Мы пили, ели, болтали. Подпрыгивал на колченогом табурете коротышка, получая удовольствие от жизни. Выбралась из закутка Виола, завернутая в покрывало и в жутком платочке, полностью вуалирующем ее внешность. Но дамский пол парней не привлекал (возможно, коротышка не так уж был неправ насчет «суровых бревен»). Русская пьянка – она и в Каратае пьянка! О чем поговорить мужикам в присутствии бабы, как не о политике? Я разомлел, от крепкого пойла кружилась голова, развязался язык. Я вбивал в их недоразвитые головы все, что знал об окружающем мире. Моя информация устарела, но, думаю, не сильно. Я нес какую-то муторную чушь. О сволочах по обе стороны океана, которые усиленно думают, как бы поработить мир. О родном правительстве, озабоченном тем, что отдельные россияне еще доживают до пенсии. О ворах во всех ветвях власти, которые должны сидеть, а не заседать. Власть и криминал едины! О том, что главным двигателем экономики является откат, – о каком прогрессе можно говорить? И откуда у «успешного» правительства нищие? О том, что живем, сколько нам отмерено власть имущими, и не замечаем, как превращаемся в статистику. И почему еще не все перебрались в Каратай?

Виола смотрела на меня с отвалившейся челюстью, а я разглагольствовал. Еще и коротышка лез с «квалифицированными» замечаниями.

– Вы с ним не братья, случайно? – под простоватый гогот спросил какой-то парень, кивая на Степана.

– Не-е, однофамильцы… – спотыкаясь, поправил Степан.

Окончания дружеской вечеринки я не помнил. Глухой пробел в памяти. Но драку, кажется, не заказывали. Я очнулся, когда солнце уже стояло над деревней. Похмелье было убийственным.

– О, боже, началось в колхозе утро… – стонал на своем матрасе Степан. – Принесите пиво больному человеку, вы люди или сволочи?..

Отогнулась занавеска, высунулась зеленоватая Виола. Вперилась в меня своими красивыми, но совершенно бессмысленными в это утро глазами.

– Надеюсь, у нас с тобой ничего вчера не было?

– А я-то как на это надеюсь… – простонал я.

Коротышка вдруг странным голосом заявил, что он сегодня почти не спал, поднялся и начал шарить по объедкам, разговаривая сам с собой: можно ли это есть и не повредит ли это его здоровью?

– Жрать будешь, Михаил Андреевич?

– На хрен иди, – от души посоветовал я, – без тебя тошно.

– Фу, какой ты сегодня неинтересный… – Чавкая, он подвалил ко мне, внимательно рассмотрел мое поверженное тело и авторитетно заявил: – Классика.

Я сразу же почувствовал недоброе. Уж больно блудливо бегали у него глаза. Он не был похож на человека, снедаемого похмельем. А много ли он пил вчера? Сердце тревожно заныло. Я приподнялся, превозмогая боль в проспиртованных суставах.

– Минуточку, Степан… Это то, о чем я только что подумал?.. О, нет… – Он подмигнул, сбывались недобрые предчувствия. – Или… это хуже того, о чем я подумал?

– Что-то происходит? – высунулась на «мужскую половину» Виола.

– Степан нас только что похоронил, – убитым голосом сообщил я.

– Не преувеличивай, Михаил Андреевич, – важно заявил коротышка. – Наши гости разошлись, вы все уснули, а я прогулялся по спящему Жулыму.

– Нужно срочно уходить… – Жар ударил в голову, я вскочил, кинулся к окну. – Виола, где оружие? Как бы не пришлось пробиваться с боем…

– Да уймись ты, – возмутился Степан. – Мне с первого раза повезло. Милую женщину зовут Лукерья, она впустила меня в окно, а муж был пьяный и спал в сенях. Он, кстати, из тех парней, что были у нас в гостях. А Лукеша… ооо… – коротышка сладострастно застонал. – Ну, просто тонна необработанного материала… О чем я, собственно, тебе и говорил. С габаритами немного перебор, но мы устроили что-то вроде качелей…

– Креативный малый, – задумчиво хмыкнула Виола и как-то «непредумышленно» на меня посмотрела.

– Кому-то в этой комнате катастрофически не хватает звездюлей… – Я схватился за голову. – Степан, нашел бы ты своей голове другое применение!

– Голове? – удивилась Виола. – Ну, и как, Степан, вы всю ночь искали пресловутую точку G?

– Она же точка разврата! – захохотал коротышка. – Да там этих точек – мама дорогая…

Я не был поклонником творчества Степана, но Виоле, кажется, понравилось. Они живо взялись обсуждать технологию изготовления и инженерные особенности «качелей» (нашли наконец-то общую тему), а я подкрался к окну и принялся подсматривать из-за липнущей к носу занавески. Возможно, я излишне перенервничал, даже про похмелье забыл. Основам конспирации коротышка был обучен. Да и Лукерья, должно быть, не полная идиотка, чтобы с утра похвастаться похмельному мужу. Но за окном что-то происходило. Впрочем, оживление не имело отношения к гостям деревни. Нарядно одетые люди – женщины в цветастых платочках, мужчины в чистых рубахах, – оживленно переговариваясь, двигались в одну сторону. «В церковь? – озадачился я. – Воскресенье сегодня…»

– Вспомнил, – сказал я, задергивая занавеску, – по выходным в деревне фильмы ужасов. Сегодня Парамон Хрущев в торжественной обстановке переселяется на тот свет. Вопрос в том, хотим ли мы участвовать в народных гуляньях?

– А может, лучше поспим? – задумался коротышка. – Пока нас не выгнали…

– Невежливо как-то, – засомневалась Виола. Кто бы говорил.

Все население деревни собралось на казнь бузотера – включая древних старцев и подрастающее поколение. Моральные аспекты местных жителей не беспокоили. Частичное оправдание тому имелось. Люди должны смотреть, запоминать, мотать на ус. В мире, где правит насилие, иначе не прокатит. Закон суров, но он закон. Только дисциплина спасет островок мирной жизни в развалившемся мире. Друзей у Парамона, похоже, не было. Никто не возмущался, не просил поговорить на эту тему. Шептались друг с дружкой некрасивые деревенские женщины – рябые, конопатые, сотворенные в тот момент, когда у Создателя проснулось чувство юмора. Косились на нашу кучку, и очень неодобрительно – на Виолу, даже в «зашифрованном» виде выгодно отличающуюся от них. Суровой стеной возвышалось мужское население. Кто-то с автоматом, кто-то с однозарядной берданкой с продольно-скользящим затвором (так называемая драгунская винтовка Бердана № 2) – даже под защитой стен они не расставались с оружием. Бабки с клюками и детишки вертелись хороводом у них под ногами, перебрасываясь веселым матерком. Ковырялся в носу неповрежденной рукой отпрыск старосты. Хмурился Никанор, слушая вполуха, что шепчет ему заскорузлый тип с бородавкой на горбатом носу.

– И кто из этих див подиума твоя Лукерья? – шепнул я коротышке. Хрюкнула Виола.

Коротышка собрался ответить, но как-то засомневался, предугадав шквал насмешек. Я тоже решил, что лучше не знать, к тому же культурное мероприятие, о необходимости которого было столько сказано, уже начиналось. По толпе пронесся гул, сельчане вытянули шеи.

– Не понимаю, какое удовольствие наблюдать за чужой смертью, – забурчал коротышка. – А может, это самое, Михаил Андреевич… вы тут наслаждайтесь, а я побегу, соберу нам в дорожку маленькую потребительскую корзинку?

– Стой и не тявкай, – процедил я, – пока ошейник к тебе не привязал. Мы за один вчерашний день уйму народа перебили, уж потерпим еще одну смерть…

Сумрачные мужики баскетбольного роста вытолкали из-за угла средних размеров мужичонку. Руки у осужденного были связаны за спиной, на голове красовался картофельный мешок. Несчастный не сопротивлялся – шел, куда толкали. Толпа расступилась, и печальная процессия приблизилась к виселице. Мужичок сообразил, что уже пришли, встал, переминаясь. Конвоиры подхватили его под локти, вознесли на «пьедестал». Один распутывал бедолаге руки, другой стащил «покрывало» с виселицы, отвязал от столба веревку и принялся мастерить петлю. Несчастный стоял, опустив голову, – в мешковатой, не по размеру робе, длинные свисающие рукава закрывали кисти рук. Косолапой походкой приблизился староста, начал сварливо поучать своих подчиненных, как надо вязать узлы, чтобы потом не смешить народ, пытаясь их распутать. На «подиум» взобрался плюгавенький священник в сальной сутане и спутанными волосами, что-то забубнил. Смертника тычком отправили в коленопреклоненное положение, стащили мешок с головы. Толпа возбужденно загудела. Парню было слегка за тридцать, он напоминал Иванушку-дурачка из народных сказок. Ладно сбитый, мордатый, с непокорными соломенными прядями. Только взгляд у него был не сказочный – тоскливый, затравленный. Поп нацелил на него массивный крест.

– Покайся в своих прегрешениях, сын мой! – затянул он писклявым козлиным голоском.

Приговоренный что-то яростно замычал – он не мог разговаривать, как все нормальные люди.

– Кайся, Парамоша, кайся, – проворчал староста, – хоть на том свете от тебя прок будет.

Парамон взбешенно мычал; такое ощущение, что он не каялся, а делал ровно обратное. Приблизились двое подручных, чтобы поместить его в петлю. Тут-то все и началось. Парамон вдруг резко подался вперед и боднул попа в пузо. Батюшка взмахнул христианским символом, шагнул назад, но тычок был силен, пришлось делать и второй шаг. Но «подиум» уже кончился; он взвизгнул, как поросенок на бойне, и полетел, махая ногами, в толпу, давя пищащих баб. Матерился, как потомственный докер, выпутываясь из сутаны. Представление на этом не кончилось. Парамон торжествующе взвыл, и когда двое «экзекуторов» бросились к нему, ловко перевернулся на спину, зацепил носком обратную сторону колена, двинул пяткой по другому, а второму засандалил в причинное место – да с такой силой, что толпа потрясенно ахнула. Первый рухнул с помоста, второй свалился на колени, схватившись за озвученное место. Второй удар – и несостоявшийся палач полетел в негодующую толпу. Парамон вскочил с торжествующим рыком, гортанно захохотал, забил себя кулаками в грудь.