Божьи безумцы
Шрифт:
Пришло пастырское послание монсеньера Флешье ко всем настоятелям и кюре его епархии; там говорится: «…требую принять решительные меры против «новообращенных», не желающих посещать церковные службы; однако же, когда приговор будет вынесен властями, нам ради завоевания доверия народа нашего иной раз не лишним окажется выступить предстателями за осужденных перед государем и из милосердия христианского исходатайствовать помилование, для тех, кто сего будет достоин…»
Епископ Мендский пишет своему духовенству:
«…напоминаю приходским священникам, что они обязаны вести наблюдение за имеющимися в их приходах новообращенными католиками, но необходимо также, чтобы именно католические духовные лица публично добились снятия части денежных взысканий, кои власти в скором времени наложат
…духовенство должно следить за тем, чтобы всякую вину постигала кара, но, когда приговор будет вынесен, и только тогда, священник должен вступиться за осужденного{15}, дабы сим заступничеством заслужить его признательность или признательность его близких».
Сего, 8 августа, вторник,
около полудня
Замерло вдруг мое перо, ибо я услышал приятные звуки знакомой песни и узнал голос Везделаза, который, как известно, не может без песни вести своих мулов. Явился он из Пон-де-Монвера, стало быть, знает все досконально о смерти Шайла. Наш Везделаз даже вез, спрятав у себя на груди, под рубашкой, бумаги, найденные в обиталище сего Севеянского султана, — Авраам Мазсль пересылал сии грамоты нашим братьям в Колле. Мне очень хотелось сделать с них со всех списки, но мулы нетерпеливо фыркали и били копытом о землю, да и солнце уже спускалось к горе Кудулу, так что я успел переписать совсем немного. Желая побольше расспросить Везделаза, я ухватился за полу его плаща и не отпускал до тех пор, пока последний из мулов не перешел вброд речку Люэк — они эту дорогу хорошо знают. От рассказов его о подвигах восставших наших братьев я преисполнился воодушевления и особливо стыжусь сейчас столь легкого оружия, как перо, ибо всем существом своим жажду взять в руки мушкет. Скорее бы довести до конца предписанные мне записи, и для того готов я и сну ночами не поддаваться. Да простит мне бог, но, право же, не могу я дождаться того дня и часа, когда уйду к своим братьям в вольную Пустыню гор.
Сдох Шайла! Никто не заплачет о нем!.. Слыша, как взрослые произносят его имя, дети считали, что «Шайла» — это бранное слово. Кузнецам и лесорубам — людям, работающим во всю силу мышц, нужно бывает для размаха ругнуться и, не желая кощунствовать, они просто выкрикивают имя Шайла: «Эх, Шайла-сатана!» или «Шайла-плут!», «Шайла-гад!» Подумайте только, архипресвитер Севеннский, наш владыка, и вдруг его обзывают сатаной и гадом! Брань Эту мы слышали не раз, когда наши родичи, поплевав на ладони, хватались за рукоятку кирки, топора или заступа и принимались рыть землю и таскать булыжники, ибо гугеноты обязаны были отбывать «повинность по прокладке королевских трактов и проселочных дорог соответственно разнарядке среди податного населения прихода и способностей каждого; работы сии должны выполняться неукоснительно под страхом принуждения к ним солдатами гарнизона, и проводятся они по предписанию мессира де Бавиля и под надзором монсеньера де Шайла». И вот родителей наших отрывали от полевых работ в горячее время жатвы и заставляли прокладывать среди скал прославленные королевские дороги — ровные и широкие пути, которые, однако, не соединяли меж собой малые наши городки и селения, но проходили далеко от них в горах и служили для наблюдения за ними и обстрела их из пушек в случае надобности.
Миссионеры в сутанах или в кирасах, соглядатаи аббата Шайла, непрестанно следили за нами, прислушивались, не поют ли где псалмы, готовы были схватить Дельмаса-слесаря за то, что он совершает великий грех — работает в день церковного праздника, или донести на Рьеторов из Доннареля, что у них водятся в доме книги, или притянуть к ответу супругов Тафанелей, счастливо проживших в браке пятьдесят лет, но не имеющих благословения римско-католической церкви и, следовательно, виновных в разврате и незаконном сожительстве; наброситься и на их детей и внуков, объявить их незаконнорожденными; никто не может сравниться с этим крапивным семенем, с этой нечистью, подосланной Шайла, в искусстве отыскать какую-нибудь неправильность в наших книгах записи рождений, для того чтобы отстранить наследников или отобрать в казну все добро умирающего ввиду его отказа совершить перед смертью обряд соборования; по пятницам обнюхивают они острым своим носом, словно голодные псы, котлы в гугенотских кухнях — не варится ли там в сей постный день хоть малая говяжья косточка; а приходские священники по наущению Шайла нарочно неразборчиво произносили фамилии «новообращенных», делая перекличку перед мессой, и, добившись, чтобы гугенот но ответил:
«Я здесь», тотчас же налагали на него кару — ставили, например, к нему на постой злую солдатню, а уж та знала, как лишить провинившегося сна{16}.Но вот наконец Шайла убили, — возвратилось в ад исчадие ада. Прекрасная весть! Просто не верится! Порешили его неделю тому назад. Сотворили суд над палачом в сутане* над тем, кто собственными своими руками пытал людей, вздергивая их на дыбу, им самим придуманную; покарали того, кто после пыток выносил приговор и надзирал за совершением казпи, а затем, как дотошный казначей, не успокаивался до тех пор, пока самолично не составлял счет издержек по перевозке, дорожным расходам, оплате сопровождающей стражи, содержанию в темнице, допросу в застенке, не забывал также включить в них стоимость судебного решения и плату палачу и всегда следил за тем, чтобы все, сколько насчитал он, все до гроша было уплачено сыном или вдовой повешенного, или колесованного, или заживо сожженного на костре…
А ведь уже лет десять назад наши молодцы могли бы живо прикончить его в тот день, когда Шайла ехал на муле без охраны и напоролся на наших крестьян, сопровождавших проповедников — Оливье, Романа и Кюэ, — наших было не меньше полсотни. Случилась сия встреча в горах, на Кап де л’Опитале, в распрекрасном пустынном уголке. Разумеется, и наши ему предъявили счет за всех, кого он судил, штрафовал, пытал и казнил лютыми казнями, и объявили, что вот тут же на месте они без долгих разговоров в уплату за такие убытки возьмут с него сущую мелочь — перережут ему глотку, только и всего.
И тут архипресвитер Севеннский стал таким смиренным, что наши люди у него спросили, в самом ли деле он пресловутый Шайла? Заверив их, что ошибки тут нет никакой, он тотчас же благочестиво и торжественно возвестил, что бог Запрещает убивать людей.{17}
Пастухи, пахари, виноградари, возчики, прасолы, шерстобиты, погонщики мулов, славные ребята, работавшие в овчарнях, в кузницах и на мельницах, ошалели и, вытаращив глаза, уставились на него — все искали, где же у него дьяволовы клыки, рога и копыта, а видели перед собой такую толстую, славную рожу, какую не редкость встретить в Жеводане{18}. И совсем не был он изможденным, желтым, как католические миссионеры, вернувшиеся из Сиама, — нет, физиономия у него такая же красновато-коричневая, выдубленная горными ветрами, как и у тех, что столкнулись с ним, и глаза у него не походили на зеленые оливки, а были круглые и покрасневшие, как у пастухов в горах, и спина сутулая, как у старых крестьян, что всю жизнь копаются в земле.
Мне навсегда врезалось в память, как на посиделках, когда заговорили о встрече на Кан де л’Опитале, возчик Старичина, вздохнув печально, сказал:
— Поймают волка, а он прикинется овечкой! Давай волка разглядывать, а он точь-в-точь такой же, как мы с вами, ну как есть свой! Ну что ты будешь делать?
На скалистом горном перевале, где дуют ветры со всех четырех сторон света, сим изнуренным, иззябшим, усталым людям, народу, жаждавшему братской любви, Шайла сумел прочесть проповедь, утолявшую эту жажду. Создатель радуется, говорил хитрец, когда люди возносят ему хвалу, он одинаково хорошо понимает и латынь, и французский язык, и любые наречия; он откроет небесный Иерусалим всем сердцам, лишь были бы они чистыми, но прежде всего врата рая откроются перед теми, кто, будучи охвачен справедливым гневом, найдет в себе силы сдержать его и не прольет крови творения божьего.
Позднее насмешники уверяли, что по воле случая нашим крестьянам довелось в тот вечер услышать на горе Кан самую красноречивую проповедь аббата.
— Уж очень хорошо говорил, право!.. — еще долго после того вспоминал с сокрушением слесарь из Пон-де-Растеля«
— Ну и как же, по-вашему? Или нам не слушать заповедей господних? — добавлял возчик Старичина.
Ведь в тот холодный ветреный вечер Шайла воскликнул, пристально глядя на них:
— Взгляните на меня!
А затем крикнул:
— Разите, братья, если верите, что бог так велит. Разите сюда!
И, разорвав на груди сутану, он подставил ударам обнаженное, беззащитное свое сердце.
— Вот так-то оно! Человека нельзя убить, как зверя дикого, — твердил Дариус Маргелан, тот, что холостил хряков. А кузнец Бельтреск добавил, что хоть все и грозились целый год, каждый божий день грозились выпустить проклятому Шайла кишки, хоть и вскакивали по ночам с постели, и клялись, и божились провялить на ветру всю его требуху, а вот как столкнулись с ним вплотную, да увидели, как подергивается у него кожа га обнаженной груди, да услышали, как стучит, бьется, трепещет его сердце, — так молот в их руках стал тяжелее, чем утес Виала.