Божьи воины

Таулер и Самсон снова продвинули щит вперед. Жехорс ругался, надрываясь над заевшим воротком арбалета. Шарлей и Бисклаврет, набив гаковницы, выставили стволы из-за заслонов и дали огня, в тот же момент выстрелила из-за соседнего щита установленная на возке двенадцатифунтовая пушка. Все затянул дым, а Рейневан на мгновение полностью оглох. Не слышал ничего, ни гула, ни криков, ни богохульственной ругани, ни воя раненых. Прежде чем не получил рукояткой арапника по руке, не слышал даже гейтмана Яна Краловца, который подъехал на коне, демонстрируя гордое пренебрежение к свистящим вокруг него стрелам.

– … рва! – дошло наконец до Рейневана. – Не слышишь, чума твою мать! Тебе запретили идти на штурм! Мы запретили тебе играть в войну. Ты нужен для другого! Прочь отсюда, в тыл! Все в тыл! Мы отступаем!

Воины Колды не могли у стен слышать приказ Краловца, да он и не был им нужен. Бросив лестницы, они отступали. Часть отступала в порядке, строем, прячась за щитами и тревожа защитников плотным огнем из арбалетов. Часть, однако, просто бежала, удирала в панике, только бы подальше от стен и сыплющейся с них смерти. Из-под Зеленых Ворот, Рейневан это видел, отступали к Заречью и Нойленду сироты Йиры из Жечицы. Защитники на стенах торжествующе орали, размахивали оружием, махали знаменами, не обращали внимания на зажигательные снаряды, пули, болты и секанцы из хуфниц, которыми их все еще снизу поражали штурмующие. С башни над воротами подняли бело-синее знамя Путы из Частоловиц и огромное распятие для процессий, люди орали, пели. Торжествовали. Хоть четверть города горела, торжествовали.

Бисклаврет зацепил крюк за край щита, прицелился, приткнул фитиль к запальному отверстию. Гаковница выстрелила с грохотом.

– Вот если бы, – проворчал из дыма Бисклаврет, – если б вот так да господину Путе прямо в задницу! Веди мой снаряд, Матерь Божья!

– Отступаем. – Шарлей отер лицо, размазал сажу. – Отступаем, парни. Конец игре.

Клодзк отразил атаку.

– Иииииииииисцуууусе! – орал благим матом лежащий на помосте гурдиции [229] Парсифаль Рахенау. – Иииииисуууске Хриииистееее!

229

деревянный балкончик, с которого на врагов бросали снаряды и лили кипяток

– Прекрати, – шикнул склонившийся над ним Генрик Барут по прозвищу Скворушка. – Держись же! Не будь бабой!

– Баба… – зарыдал Парсифаль. – Я уже баба! Хриииистееее! Мне оторвало… Мне там всееееееее оторвало! Боже, Боже…

Скворушка наклонился, почти коснувшись носом кровоточащей ягодицы друга, профессионально осмотрел рану.

– Ничего тебе не оторвало, – решительно заявил он. – Все что надо на месте. Просто пуля в заднице застряла. Совсем неглубоко. Видно, издалека выстрелили, силы не было уже…

Парсифаль завыл, заохал и разрыдался. От боли, от стыда, от страха и от облегчения. Глазами души он уже видел, четко и в деталях, воистину инфернальную и поднимающую волосы дыбом сцену: вот он, лично он, разговаривающий тонким фальцетом, превращенный в каплуна, словно Пьер Абеляр, сидит и пишет глупые трактаты и письма Офке фон Барут, а Офка тем временем кувыркается в постели с другим, полноценным мужчиной, у которого есть все, что надо, на соответствующем месте. Война, с ужасом понял паренек, страшная вещь.

– Все… есть? – удостоверился он, глотая слезы. – Скворушка… Глянь-ка еще раз.

– Есть, все есть, – успокоил его Скворушка. – И уже почти не кровоточит. Держись. Сюда уже бежит монах с бинтами, сейчас тебе пулю из задницы вытащит. Вытри же слезы, люди смотрят.

Однако защитники Клодзка не смотрели. Их не интересовали ни слезы, ни кровавая дыра в заднице Парсифаля фон Рахенау. Они были заняты тем, что выкрикивали на стенах победные лозунги. Господина Путу из Частоловиц и приора Фогсдорфа носили на руках.

– Как-никак, – неожиданно простонал Парсифаль, – я ношу на шее священный медальон с Богородицей… У монахов купил… Он должен был меня от вражеских пуль хранить! Так как же?

– Замолкни же, зараза.

– Он должен был меня хранить, – завыл паренек. – Почему же? Что это за…

– Заткнись, – прошипел Скворушка. – Захлопни орало, иначе беда будет.

Перо скрипело.

Свидетели дицебатур, каков Краловыч, капитанеус Орфанорум, мужественным сопротивлением защитников рассержен будучи, велел своим специальным крикунам, стенторами именуемым, под стенами громко кричать и защитникам жуткими муками угрожать, если они города не сдадут. Ужас хотел оным кламором в них возбудить. Видючи, сколько порожнее то старание, повелел взять штуку полотна белого и на оном надпись учинить, гласящую: СДАТЬСЯ ИЛИ СМЕРТЬ и оный защитникам демонстраре, на том стен отрезке, коего приор Генрикус ет фратрес каноници регулярес защищали, читать умеющие. Однако ж приор Генрикус, Гектор Клодский, будучи мужественного сердца, не испужался. Приказал братьям такоже штуку полотна взять и на нем на презрение оным виклифистам написать: ВЕАТА VIRGO MARIA ASSISTE NOBIS

. [230]

230

Пресвятая дева Мария покровительствует правым (лат)

– Что? – проворчал Ян Колда. – Что они там накарябали?

Бразда из Клинштейна фыркнул. Йира из Жечицы захохотал.

На полотне, повешенном на стенах орущими и лающими защитниками, была огромными буквами намалевана надпись.

DEINE MUTTER DIE HUR [231]

Краловец долго разглядывал транспарант, долго и упорно, словно рассчитывал на то, что литеры расположатся как-то иначе. Наконец обернулся, отыскал взглядом Рейневана.

231

Шлюха твоя мать (нем.)

– Говоришь, Каменец? Монастырь цистерцианцев? Богатый монастырь цистерцианцев? Так ты сказал?

– Так.

– Ну, тогда… – Краловец еще раз глянул на Клодзк, немного как бы тоскливо. – Ну, так чего же мы ждем? Пошли.

Et sic Orphani, выписывало на пергаменте скрипящее перо, а Cladzco feria II pasce recesserunt. [232]

Летописец поставил точку, отложил перо, охнул, распрямил уставшие руки.

232

И так сироты в понедельник перед Пасхой от Клодзка отступили (лат.)

Летописание обессиливало.

Глава двадцатая,

В которой участники, очевидцы и хроникеры вспоминают некоторые события периода, непосредственно предшествующего Пасхе 1428 года. И опять неизвестно, кому верить.

– Зовут меня, Святой Трибунал, брат Зефирин. Из Каменецкого монастыря цистерианского ордена. Милостиво прошу, преподобные отцы, простить мое смущение, но ведь я впервые оказался перед Коллегией… Правда, только для того, чтобы дать testimonium, [233] но все же… Так точно, я уже готов, уже перехожу к делу. То есть к тому, что случилось в монастыре в тот трагический день. В Великий вторник 1428-го лета Господня. И что я собственными глазами видел. И здесь под присягой покажу, да поможет мне… Простите, что? Ближе к делу? Вепе, bепе. [234] Уже говорю.

233

показания (лат.)

234

Хорошо, хорошо (лат.)

Наши монастырские братья частично сбежали уже раньше, в субботу перед тем воскресеньем, когда Господу воспевают Judica те Deus, [235] когда еретики сжигали Отмухов, Пачков и Помянов. Зарева в ту ночь я видел на полнебосклона, а утром солнышко едва сквозь дымы могло пробиться… Тогда, как я уже сказал, в некоторых fraters дух упал, сбежали, токмо то забрав, сколь в две руки уместилось… Аббат поносил их всячески, трусами обзывал, карой Божией грозил, ох, ежели б он знал, что ему достанется, он бы первым же сбег. И я тоже, не солгу пред Святым Трибуналом, сбег бы, токмо не было куда. Сам-то я по урождению ломбардец, из города Тортоны, а в Силезию прибыл из Альтенцелле, сперва в Любёнж, а из Любёнжского монастыря попал в Каменец… Э?.. Держаться темы? Вепе, bепе, уже держуся. Уж говорю, как оно было.

235

Суди меня, Боже (пс.42;1)