Божьи воины

Ревел вол, блеяла коза. Где-то около телег заплакал ребенок, мимо Дзержки быстро прошла Эленча фон Штетенкрон. Окончив вместе с другими работу на кухне, Эленча не пошла с ними спать, чтобы выспаться и отдохнуть. Эленча, казалось, не отдыхала никогда. В те семь дней, во время которых Дзержка де Вирсинг поддерживала лагерь организационно и финансово, Эленча отдыхала, только получив категорический приказ. Дзержке не хотелось быть с Эленчей слишком категоричной. Она видела, как девушка реагирует на это. Увидела в первый же день, когда Эленча Штетенкрон прибыла в Скалку на каштанке Тибальда Раабе. Дзержке пришла в голову дурная мысль, будто она знает, как лучше всего вырвать девушку из отупения и апатии.

– Бедная силезская земля, – повторил полноватый вроцлавец, торговец, которого даже нападение не удержало от того, чтобы выйти на дорогу с телегой, набитой доверху товаром.

– Проклятая силезская земля, – повторил мельник из Марчинковиц.

Собравшиеся вокруг костра беженцы – что-то вроде стихийно сформировавшегося совета старейшин лагеря, люди с авторитетом, который невозможно скрыть, – покачали головами, поворчали. Дзержка была в этой компании единственной женщиной. В основном тут были крестьяне с лицами и фигурами природных вожаков. Кроме полноватого вроцлавца, были еще мельник из лежащих под Бжегом Марчинковиц, хозяин откуда-то из-под Контов, два солдата в цветах, затертых пылью многочисленных дорог, и корчмарь с Горки. Был – и очень пригодился – цирюльник из Собутки. Был монах-минорит из Сьрёдского монастыря – один из самых пожилых, – более молодые бесконечно возились с больными и ранеными. Был еврей, неведомо откуда. Был рыцарь. Из давно обнищавших, но все равно вызвавший сенсацию своим присутствием.

– Дважды, – говорил полноватый торговец, – ежилась у нас во Вроцлаве шкура. Первый раз это было в четверг перед Пальмовым воскресеньем, [254] когда, разорив Бжег и спалив Ручин, главные силы гуситов встали под Олавой. Хорошо были видны зарева и дымы, ветер доносил запах гари. А ведь от Олавы до Вроцлава можно шапкой докинуть… Вроде бы стены у города крепкие, на них пушки, полно солдат, а шкура ежится… Но Бог уберег. Они ушли.

– Ненадолго, – заметил один из солдат.

254

То есть 25 марта 1428 г. – последнее воскресенье перед Пасхой

– Верно… Едва-едва вздохнули, услышавши, что Прокоп поворачивает к Стжелину, едва неспокойную Пасху отпраздновали, а тут снова колокола звонят на всех звонницах. Гуситы возвращаются! Идут еще большей силой. Соединившись с теми адовыми сиротами, жгут Рыхбах, жгут Собутку, дороги черным-черны от беженцев. А в пятницу перед воскресеньем Misericordiae [255] снова видим со стен дымы, тем разом на западе: это горят Конты. Громыхнула весть, что под Сьрёдой большой лагерь, что Прокоп к штурму готовится. Опять колокола бьют, женщины и дети прячутся в церквях…

255

То есть перед воскресеньем 16 апреля 1428 г.

– Но и на этот раз вам повезло, – сказала Дзержка. – Штурма не было, как все мы знаем. Спустя два дня, именно в воскресенье Misericordiae, чехи ушли.

– Ушли, – подтвердил второй солдат, – на Стжегом. Все думали, что ударят на Свидницу. Но не ударили. Видать, испугались укреплений…

– Не поэтому, – возразил рыцарь. – Свидница уже год назад заключила с гуситами тайный договор. Поэтому и уцелела.

– И сидел себе, – насмешливо сказал мельник из Марчинковиц, – господин староста Колдиц за свидницкими стенами. Сидел в безопасности и благе. А что ему, что вся страна горит и кровью исходит. Ему-то ничего не будет, он договорился. Тьфу!

Какое-то время стояла тишина. Прервал ее корчмарь из Горки.

– Из-под Стжегома, – сказал он, – двинулись гуситы на запад. Прошли Явор, не напав. Но Свежану ограбили и сожгли. Дотла разграбили и спалили Добков, фольварк любьёнских монахов. И пошли дальше, на Злоторыю. А сегодня я на дороге знакомого встретил, он сказал, что Злоторыя сожжена. Невезучее место. Уж второй раз ее гуситы жгут. А Прокоп и сироты идут вроде бы на Львовек…

– Устаревшие сведения, – вставил цирюльник из Собутки. – Я тоже беженцев расспрашивал. Гуситы подошли к Львовеку неделю назад, в четверг, но через Бобр не перебрались. А лужицкое рыцарство, железные господа, которые должны были идти на помощь Силезии, сдрейфили, трусливо драпанули на левый берег и сидят там, как мыши под метлой. Не прибудут к нам лужичане с помощью. Одни мы, дети. Несчастная силезская земля.

– Проклятая силезская земля.

Заревел вол, разлаялась собака. Заплакал очередной ребенок. Эленча повернула голову, но идти не могла, она как раз качала на руках, успокаивала мальчонку, а девчушка чуть постарше держалась за ее подол. Эленча вздохнула, потянула носом. Дзержка присматривалась к ней. Она никогда не рожала, у нее никогда не было собственных детей, но она никогда об этом не жалела, это никогда не было проблемой. Никогда до сих пор, подумала она с неожиданным испугом, охватившим холодком грудь и стискивающим горло.

– Вся надежда на то, – заговорил вроцлавец, – что рейд все продолжается и продолжается. Гуситы должны утомиться, перегрузиться собранной добычей.

– Утомляет только поражение, – сказал рыцарь. – Ноги немеют у тех, кто убегает, только уносимое при бегстве добро к земле гнетет. Виктория сил придает, добыча становится легкой как перышко! Кто побеждает, тому польза. Их кони едят пшеницу из наших амбаров, наш пепел нюхают. Но что верно, то верно – воюют они уже давно. От Бобра близко до Карконошских перевалов, близко до Чехии. Даст Бог, уйдут.

– Надолго ли? – выкрикнул мельник из Марчинковиц. – Ведь узнали, что мы слабы, что супротив них в поле не устоим. Что духа в нас нету! Что некому нас в бой вести! Что силезские рыцари, стоит им гуситов увидеть, тут же ноги в руки и не хуже зайцев драпают. Ха, князья удирают! Что сделал Людвик Бжегский? Ему надо было защищать город, безоружных людей, своих подданных. Когда он их данью прижимал, они говорили: «Это ничего, кровушкой платим, зато защитит нас добрый наш хозяин, когда срок придет». А что учинил добрый хозяин? Трусливо сбежал, отдал Бжег на милость напастникам. Разграбили город гуситы до последней крошки, приходскую церковь спалили, а коллегиату Святой Ядвиги превратили в конюшню, богохульники!

– И за все за это, – покрутил головой цирюльник из Собутки, – не разит их гром с ясного неба, не падет на них гнев Божий. И как же тут не сомневаться… Хм-м… Я хотел сказать: тяжко, ох тяжко нас Бог испытывает…

– Надо будет вам к этим испытаниям, – неожиданно заговорил еврей, – привыкнуть… Ай, я вам говорю, это только вначале трудно. Со временем привыкаешь.

Какое-то время стояла тишина. Прервал ее рыцарь.

– Возвращаясь, – сказал он, – к князю Людвику: истинная правда, не по-рыцарски он поступил, бросив Бжег на милость и немилость гуситам. Не по-рыцарски и не по-княжески. Но…

– Но не он один, хотели вы сказать? – зло прервал его мельник. – Верно! Потому как другие тоже спины врагу показывали, пятная честь. Где же, о, где же ты, князь Генрик Благочестивый, который полег, но с поля не ушел!

– Я хотел сказать, – слегка заикнулся рыцарь, – что гуситы силу предательством доказали. Предательством и пропагандой. Распространением ложных сообщений, сеянием паники…

– А откуда оно, предательство-то? – неожиданно задал вопрос монах-минорит. – Почему его зерно так быстро пробивается и буйно цветет, почему у него такой урожай? Вельможи и рыцари без боя сдают крепости и замки, переходят на сторону врага. Крестьяне льнут к гуситам, служат им провожатыми, указывают и выдают на смерть священников, мало того, сами нападают на монастыри, грабят церкви. Нет недостатка в вероотступниках и среди духовников. И нет, нет князя, который бы, как Генрик Благочестивый, pro defensione christiane fidei, [256] бороться и полечь был бы готов. Откуда, если подумать, это берется?

256

обороняя христианскую веру (лат.)