Божий Дом

Я вернулся к своим записям об Умнике Генри. Я сидел над ними и плакал. Это была разрядка, я стучал кулаками по столу снова и снова, избивая весь мир. Я не мог больше продолжать. Я вспомнил о том, что придумал ребенком, играя в Супермена: «Если я буду прилагать максимум усилий, я не смогу ошибиться». И я продолжал. Я еще раз осмотрел Умника Генри, серого цвета парня с умственно отсталым взглядом, голосом через слово меняющим диапазон от баса до фальцета, прической с пробором посередине. Я спросил о его самочувствии, и он ответил: «Док, если я завтра умру, я буду самым счастливым из живущих».

Каким-то образом это заставило меня очнуться, и я принялся за работу. В этот ужасный день мне также помогал Синяк, который собственоручно устроил хаос в отделении Джо. Он начал работать над вторым поступлением, молодой женщиной в черном нижнем белье, у которой был язвенный колит. И, хотя Синяк очень радовался при виде крови и слизи, обнаруженных при исследовании прямой кишки, и был готов сделать сигмоидоскопию прямо сейчас, а потом лететь в библиотеку и «читать до утра о кале», его весьма смутила эротическая часть осмотра. К сожалению, пациентка приняла Синяка благосклонно и показала, что возбуждена осмотром. Когда Синяк это заметил, он запаниковал, выбежал и прибежал ко мне весь дрожа. [117]

117

Я смог пройти резидентуру, избегая вагинальных и ректальных осмотров, но многие рассказывали о возбуждающихся при осмотре пациентках. По правилам, в комнате всегда должна быть женщина-шаперон.

— Я никогда не видел обнаженной женщины, тем более молодой. Нас этому не учили. Боже, мне так стыдно!

— Стыдно? Что ты с ней сделал, черт возьми?!

— Ничего. Мне стыдно за неподобающие профессионалу мысли.

Он настолько расстроился, что отказался работать с этой пациенткой до тех пор, пока не обсудит ситуацию со своим психоаналитиком, так что я отправил его к миссис Баилс, женщине с фальшивой болезнью сердца, которой он недавно поставил синяк. В час ночи он вернулся и сказал:

— Ну, что ж, я только что закончил гипнотизировать миссис Баилс.

— Сделал что, с кем?! — спросил я нервно.

— Миссис Баилс. Я ее загипнотизировал, пытаясь избавить от болей в сердце.

— Без дураков?! А доктор Крейнберг знает об этом?

— Нет. Я ему не сказал.

— Эй, я уверен, что он будет в восторге. Почему бы тебе ему не позвонить?

— Сейчас?! В час ночи?

— И что? Ему нравится слышать о динамике пациентов.

Синяк позвонил Малышу Отто Крейнбергу.

— Доктор Крейнберг? Это доктор Леви… Брюс Леви… Да, вы правы, я еще не совсем доктор, я студент ЛМИ, но… да… я взял за правило звать себя доктор Леви… Да, я хотел сказать, что закончил гипнотизировать миссис Баилс от ее стено… гипнотизировать… гипн… да, как фокусники, и она… для ее нервов… да?… конечно… э-э-э-э… это общепринятый… Да, простите, да, я сейчас же выведу ее из транса. Спасибо, сэр. До свидания.

Синяк совсем расклеился. Я спросил, не мог бы он мне помочь.

— Да?! — спросил он, надеясь реабилитироваться.

— Я был слишком занят весь день и не сходил в туалет. Можешь сделать это за меня, по-большому. По-маленькому я уже сходил.

— Вы не можете так со мной обращаться. И еще, я проверил «микродекия» и такой штуки не существует.

— Микродекия?! Конечно, существует. Означает «играть неполной колодой». Спокойной ночи.

Я пошел спать. Молли была ночной медсестрой и мы пытались оказаться в постели вместе, но все наши попытки заканчивались провалом, вначале из-за Синяка, а потом из-за гомеров. Но теперь Синяк был в библиотеке, и я ПОДЛАТАЛ гомеров, так что я сидел голым на нижней полке в дежурке и ожидал свою медсестру. Хэйзел постелила свежее постельное белье, а рядом с подушкой лежала куколка, сделанная из лейкопластыря и назогастральной трубки, к которой была приколота записка: «Рой — шалун и Молли — егоза, присоединюсь я к вам, мои игрушки, если вы не против групповушки. Позвоните мне». [118] Наконец-то!

118

Стихи ужасные, простите.

В радостном ожидании, я пялился в окно на общагу школы медсестер. В одной из комнат раздевалась женщина. Она сняла форму, а потом потянулась — это прекрасное движение — чтобы расстегнуть лифчик. Я увидел ее грудь, как раз, когда Молли вошла в дежурку. Ладно. Я был, как бомба с часовым механизмом. Молли села рядом со мной, и я показал ей на что я пялился. Я расстегнул ее форму и снял лифчик, и ласкал ее девичью грудь с длинными сосками. С нее слетала одежда, форма, чулки, лифчик, бикини, и сама она слетела с катушек. Я подумал об идее совершенства, когда он и его любовница кончают одновременно со звоном будильника, и, как раз, когда мы были готовы засунуть мою твердую штуку в ее полую штуку, она остановилась и, постанывая от удовольствия, спросила:

— Я тебе показывала, как монахини нас учили в школе обращаться с пациентом с эрекцией?

— Не-а.

— Они учили шлепнуть по нему, и тогда он опустится.

— Ты хочешь сделать это сейчас?»

— Нет, я хочу, чтобы он поднялся и меня трахнул.

И мы делали это, быстрее и быстрее, жестче и жестче, и, когда мы уже были готовы кончить, неимоверный БАБАХ раздался в отделении, и мой педжер завелся, требуя меня, но моя женщина завелась сильнее и хотела меня больше, приговаривая: «Иисусе, Боже всемогущий, подожди, продолжай, оооооо, аааааа!»

БАБАХ раздался из-за того, что Синяк, пытаясь реабилитироваться за все глупости этого дежурства, решил помочь мне СПИХНУТЬ миссис Баилс, используя электрокойку для гомеров. Миссис Баилс, пациентка Малыша Отто Крейнберга, которой он поставил синяк, а потом загипнотизировал. Он выбрал «ортопедическую высоту» и по неестественно вывернутому бедру миссис Баилс было понятно, что у нее межвертельный перелом.

— Я сделал это для вас, доктор Баш, — гордо улыбаясь, сказал Синяк. — Я уже позвонил ортопедам.

— Синяк, мне очень неловко говорить тебе об этом, и я правда ценю то, что ты сделал, но электрокойка для гомеров была шуткой.

— Чем?

— Шуткой! Толстяк шутил!

— Боже! Боже. Я совершил страшную ошибку! Я должен позвонить доктору Крейнбергу немедленно.

— Синяк.

— Да?

— Позвони сначала своему психоаналитику».

* * *

Многие неизлечимые молодые умерли. Джимми, лежавший в БИТе рядом с «ДЛЯ ЕЗДЫ НА ХАРЛЕЕ ТРЕБУЮТСЯ РЕАЛЬНЫЕ ЯЙЦА!», после лечения классическим крысиным ядом, уничтожившим его костный мозг, облысевший, в язвах и кровотечениях, и инфекциях, умер. Умник Генри, у которого тоже нашли рак, воплотил свое желание «стать самым счастливым из живущих» и умер на следующий день. И многие другие неизлечимые молодые умерли. Я спросил у Чака: «Какого черта лишь люди нашего возраста умирают?», он ответил: «Не знаю, старик, но, ты не находишь, что нас ждет великое будущее?» Все знали, что вскоре умрет Желтый Человек, и все это время будет умирать доктор Сандерс.

Доктор Сандерс умирал медленно и мучительно. Облысевший, с непрекращающимися инфекциями, тихий и истощенный, он приводил в порядок свои дела. Мы сдружились. Он умирал с таким достоинством, как будто смерть была нормой его жизни. Я стал избегать его палату.

— Я все понимаю, — говорил он. — Самое тяжелое в нашей специальности — быть доктором для умирающих.

Разговаривая с ним о медицине, я с горечью поведал ему о своем растущем цинизме и о том, что я делаю, работая в южном крыле отделения шесть. Он ответил: