Божья девушка по вызову. Воспоминания женщины, прошедшей путь от монастыря до панели

В шесть утра я, как обычно, была в церкви, предаваясь в тишине размышлениям, когда внезапно мысленно увидела нашу общину со стороны. Я видела сестер, трудящихся или молящихся, и ощутила их единство, ярко контрастирующее с моей изоляцией. Я почувствовала обычное для них состояние счастья – когда-то свойственное и мне – и напряжение из-за постоянного беспокойства, которое я доставляю. Я четко поняла, что чем больше борюсь за обновление, тем сильнее буду от сестер отдаляться. Обратной дороги не было. Я больше не могла ходить строем и проявлять покорность. У меня появилось стремление двигаться вперед, в неизвестность. Это было гораздо важнее, чем попытки соответствовать правилам общины или испытывать слепое довольство. Я понимала, что на этом пути рядом со мной никого не будет.

Я покинула храм, нашла бумагу, конверт и марку и написала епископу письмо, в котором сообщала о своем намерении. Я оставила письмо на маленьком секретере, куда мы складывали почту. Оно исчезло еще до завтрака. Только после завтрака я сообщила о своих планах настоятельнице. Меня удивило ее возмущение, что я с ней не посоветовалась: мне-то казалось, она испытает облегчение! Скоро она ушла, и новости распространились по всему монастырю.

Только сестра Антуанетта, сестра Имельда, Мадлен и Анна пришли пожелать мне удачи. Другие сестры, скорее всего, почувствовали одновременно и облегчение, и обиду: все их старания, направленные на то, чтобы приспособиться к моим чудачествам, все то время, что я украла у настоятельницы, пока они пытались давать мне советы, – все оказалось напрасным. Теперь они должны были разделить между собой многие дела, которые я бросала в середине учебного года.

Епископ послал свой ответ матери Альбион, говоря, что следующим шагом является письмо в Ватикан с просьбой об освобождении от обетов. Кроме прочего, я должна была написать формальное письмо главе ордена, что я и сделала. Когда отец Доэрти узнал о моем решении, он приехал повидать меня и дал совет относительно письма в Ватикан.

«Освобождение от обетов даруется не всегда, сестра, – сказал он, – но если ты сможешь доказать, что не подходишьдля монашеской жизни, у тебя будут хорошие шансы». Я заметила, что именно он подчеркнул в своей речи, и на этой последней стадии проявила достаточно дипломатической сообразительности, чтобы понять: таким образом он пытается снизить вероятность появления с моей стороны письма, где я бы выражала мнение относительно неудачи ордена в следовании принципам обновления, что может доставить ВСИ ненужные неприятности.

В письме я попыталась объяснить, что причины моего ухода касаются только меня одной. «Прежде я никогда не сознавала мотивов ухода из мира в монастырь, – писала я. – Теперь же я обнаружила, что они не были связаны с чистым служением Богу, но основаны на чувстве тревоги и ошибочном понимании того, что значит исполнять Божью волю. Уходя в монастырь, я не имела четкого представления, почему хочу стать монахиней».

Письмо одобрили и отослали, окончательно решив мою судьбу в глазах окружающих. После быстрых прощаний меня убрали с глаз долой, подальше от суматохи, которую порождало среди сестер мое присутствие, отправив в Воклюз, где я когда-то училась.

ПЕРЕДО мной встала проблема, что я буду носить, вернувшись в мир. Лишь второй раз монахиня оставляла орден. Первый случай произошел четыре года назад, в 1965 году. Из-за правила молчания об этом событии не говорили. Та сестра была директором школы Дженаццано и решила уйти после долгих обсуждений того, как она справляется с учительскими обязанностями. Однако мой уход породил множество слухов и явился началом настоящего исхода. До конца года монастырь покинуло еще шесть человек.

Мать попросили сходить со мной в магазин, дав двести долларов, пожалованных заместительницей Дженаццано на новый гардероб.

Мать не могла сообщить отцу новость, что его дочь возвращается домой. Она боялась возможных сцен, если мой отец примется задавать вопросы, на которые она не знает ответа, и его беспокойства, связанного с нежеланием признать, что его дочь лишилась святости. За свой счет она наняла такси. Я чрезвычайно обрадовалась, увидев ее и поняв, что и она мне рада – скорее рада, чем удивлена или расстроена моим уходом из религиозной жизни. Стоял май, было очень холодно. Мне требовалось пальто, стоившее сорок пять долларов, однако у нас оставалось достаточно денег на шляпу, перчатки, обувь, нижнее белье и одно платье.

В Дженаццано заместительница попросила предъявить наши покупки и чеки. Черствая женщина принялась ругать нас обеих, не делая различий между мной и матерью, за то, что мы потратили столько денег на одну вещь – пальто. Она дала понять, что больше никакой финансовой помощи в одежде и в чем-либо другом не будет. «Скажи нам спасибо, Карла, и убирайся с глаз долой, потому что ты разрушила мою веру в то, что такого никогда не случится. До свидания, миссис ван Рэй, всего хорошего».

ПИСЬМО из Ватикана пришло через шесть недель, оно было написано на латыни, которую я до сего дня не пыталась перевести. Меня послали в комнату переодеться. Я оставила там все, кроме некоторых туалетных принадлежностей и молитвенников.

Ритуал снятия облачения неожиданно меня тронул. Я снимала платок в последний раз, и волосы уже немного отросли. Сложив в сумку молитвенники, в порыве эмоций я положила туда и верную крепкую плеть со следами износа. Я не собиралась больше использовать плеть, но вряд ли кто-то захочет ее взять.

Спустившись по широкой винтовой лестнице, которой обычно пользовались привилегированные члены общины монастыря, одетая в мирское платье, держа в руках маленький коричневый чемоданчик, я увидела, что монахини Воклюз выстроились внизу для прощания. Это была незабываемая сцена. Меня тронуло искреннее желание сестер проводить человека, который даже не был членом их общины. Каждая из них тепло пожала мне руку и сказала что-то ободряющее. Лишь сестра Энтони, моя бывшая учительница математики, не смогла удержаться. «Да простит тебя Господь, – проговорила она. – Видишь, что случается из-за непослушания».

Монахини неодобрительно отнеслись к ее словам. «Не обращай внимания, Карла».

Эмоции, проявленные сестрами в те минуты, оказались неожиданными. Я не привыкла быть центром столь дружеского внимания. Доброта, с которой монахини прощались со мной в тот день, оказалась спасительной. Она не дала моему сердцу утонуть в печали отверженности.

Третья часть

Свободна!

НАКОНЕЦ-ТО свободна! Я расслабилась на заднем сиденьи старого отцовского «шевроле», отчаянно желая спеть что-нибудь глупое, однако родители отнеслись ко всему вполне серьезно. Я возвращалась в свой старый дом. На дворе было первое июня 1969 года – невеселый пятьдесят шестой день рождения моей матери.

Бедные мои родители. Мать, демонстрировавшая такой оптимизм во время нашего похода за покупками, спустилась с небес на землю под влиянием возмущенного недоверия моего отца. Помню одно из чрезвычайно редких его писем, сочиненное в порыве гордости. «Мы счастливы и уверены, думая о том, что наша старшая дочь молится за нас», – писал он. Отцу мои молитвы казались сильнее его собственных. С его точки зрения, я была чем-то вроде страхового договора с Богом. Однако деньги выплатили слишком рано и с серьезными потерями. Впрочем, однажды мыльный пузырь все равно бы лопнул, и этот момент настал. Они были вынуждены примириться с тем, что у дочери, которой они поклонялись, оказалась непрочная вера. В их глазах я видела боль и глубокое ощущение предательства.

Отец, безусловно расстроившийся, что его держали в неведении относительно моего ухода, сердился. «Ты объяснишь, что случилось?» – начал он с характерной для себя резкостью и нетерпением, когда мы входили в дом. – Почему ты не могла остаться там, где была? Что тебе не нравилось?»

Наступил мой черед рассказывать. Впервые в жизни у меня был такой странный и прекрасный опыт очищения: я сказала родителям правду, которой хотела поделиться с ними все последние годы. «Мне было там так плохо, что иногда просто хотелось умереть».