Божья девушка по вызову. Воспоминания женщины, прошедшей путь от монастыря до панели

Я не знала, как общаются между собой современные взрослые. Я наблюдала за людьми, и у меня складывалось некоторое представление о социальных взаимоотношениях. Изменился даже разговорный язык. Теперь существовали зануды, а я поначалу думала, что «зануда» – это попросту дурак! Лучше бы я доверилась директору, но мне было унизительно, что он знает о моем прошлом. Вокруг клубились тени, напоминавшие о предполагаемом новом начале, на что я надеялась в Беналле! Я отчаянно нуждалась в наставнике, но вместо этого глотала валиум перед тем, как отправиться в школу.

Шесть недель я прожила в полуобморочном состоянии, пока не выкинула валиум в мусорное ведро и твердо не решила приспособиться к образу жизни светской школы. Мой безупречный французский язык и любовь к предмету заслужили уважение учеников и позволили двигаться вперед.

Некоторые преподаватели сомневались в том, что мое место в старшей школе, поскольку у меня не было степени. Что ж, а я и не заканчивала высшее учебное заведение. Они разговаривали об этом между собой достаточно громко, чтобы я могла слышать, однако ничего не говорили мне в лицо. Я сделала вывод, что, по их мнению, колледж Седжли не имел никакого отношения к Манчестерскому университету, все это я выдумала. В ответ я сдала аттестационные экзамены, а потом стала членом учительского профсоюза. Само по себе это уже было признание. Если бы мне отказали, это ударило бы по моей зарплате. Директор оказался на моей стороне, к тому же меня искренне поддерживал один из учителей, Рон.

Рон отращивал усы, у него была озорная улыбка. Ему нравилось, когда я краснела, а добиться этого было очень легко. Вместе с четырьмя другими преподавателями мы ютились в учительской, бывшей некогда хозяйственной кладовкой. Каждое утро Рон спрашивал, как у меня дела. Он был моим спасательным кругом, да еще и обладал хорошим чувством юмора. Однажды Рон вошел в нашу маленькую учительскую с песенкой, которую нашел специально для меня. При мне о моем недавнем прошлом никогда не упоминал ни он, ни кто бы то ни было еще, но любые сомнения в его осведомленности исчезли, когда Рон прочитал мне следующий стишок.

Один монах жил в Британии И пел со скуки литании. Он монахиню встретил И песней приветил, А потом занялся воспитанием.

К его неподдельному удовольствию, я покраснела.

Преподаватели в кладовке-учительской предупредили меня о «слизняках» – врачах, нанятых департаментом образования для осмотра новых учителей и выдачи им медицинских допусков.

Приемный кабинет был большим, старомодным, но хорошо оснащенным, а сам врач, одетый в белый халат, оказался подтянутым человеком лет сорока. Новое священство, подумала я, в белом вместо черного. Предупрежденная, я вела себя спокойно – в этом у меня был большой опыт. Однако, будучи наивной, я не знала об обычных процедурах медицинского осмотра. Вероятнее всего, этот врач был в курсе моего прошлого.

«Пожалуйста, раздевайтесь и ложитесь на смотровой стол. Положите одежду на стул», – сказал он бесстрастно. Об этом я прошу всех своих пациентов,следовало из его слов. Я колебалась. Всю одежду? Надо ли уточнить, что он имел в виду? Он заметил мою неуверенность и повторил просьбу чуть более требовательно, чтобы меня убедить. «Пожалуйста, снимите одежду и ложитесь на смотровой стол, мисс ван Рэй».

Ширмы в приемной не было, но он отвернулся, пока я складывала одежду на большой удобный стул, а затем, полностью раздетая, подошла к белому столу у стены и легла на спину. Он ничем не накрыл меня и начал осмотр, прикладывая к груди стетоскоп. Я села, он исследовал коленные рефлексы, а потом попросил снова лечь, на этот раз – на живот, и начал гладить мою спину и ягодицы пером, объяснив, что это тоже проверка рефлексов.

Наконец, он вздохнул и сказал, что я могу одеваться. Он не сводил с меня глаз, пока я шла к стулу. Однако прежде, чем я надела трусы, он вдруг оказался рядом и положил правую руку мне на пах. «Проверю лимфатические узлы», – объяснил он. Я застыла, давая возможность доктору провести последнюю проверку, послушно кашлянула, когда он попросил меня об этом, и осталась совершенно спокойной, понимая, однако, что происходящее выходит за рамки правил.

Мне и в голову не пришло дать ему пощечину или подать жалобу. В начале семидесятых сексуальные домогательства не являлись подсудным делом. Не знаю, получила бы я нужный сертификат, если б оказала сопротивление. Я чувствовала его волнение и разочарование. В его кабинете оказалась обнаженная бывшая монахиня, которая ни разу ему не улыбнулась. Она даже не впала в истерику, что было бы интересно наблюдать. Врач смотрел, как я одевалась, чувствуя на себе его тяжелый взгляд. Но я ничем себя не выдала. Это было моей единственной местью.

Я НАЧАЛА откладывать деньги на банковский счет. Исправив почерневшие передние зубы, я решила купить автомобиль. На работу меня отвозила одна добрая женщина, делавшая ради меня крюк. Мне требовались права, а чтобы их получить, надо было нырнуть прямо в потоки машин на мельбурнских улицах. Тогда я пожалела, что выкинула валиум, не в силах справиться со страхом, граничащим с ужасом. Возможно, это не оказалось бы такой серьезной проблемой, если б отец не поспорил со мной, что я провалюсь. С его стороны это было не только проявлением недоброжелательности: он напомнил, что никто в нашей семье не получал прав с первой попытки, поэтому вероятность того, что это удастся мне, чрезвычайно низка.

Когда наступил день экзамена, я нервничала больше, чем в детстве, когда мне предстояло бежать вокруг квартала. Экзаменатор заметил это и постарался сделать так, чтобы я успокоилась. Он сел на переднее сиденье, сзади устроился мой инструктор, и мы влились в уличное движение на Сент-Килда в самый час пик, да еще и в пятницу вечером. Мне нужно было преодолеть перекресток, где сходились пять дорог. Училась я в автошколе хорошо, но сейчас как назло забыла выключить сигнал поворота, приведя в замешательство других водителей. Я подумала: вот я и провалилась, однако с огромным удивлением и облегчением услышала, что сдала экзамены. Я пришла в такой восторг, что ехала обратно, не разбирая дороги, пытаясь затеряться в уличной суете.

Когда я пришла забрать выигрыш, отец не смог проявить любезность: он ненавидел расставаться с деньгами. Он выглядел недоверчивым и даже ревнивым, поскольку в нем все еще жило дурное желание быть выше своих детей, даже если это означает их провал. Он не желал, чтобы я достигла того, чего сам он достичь не смог.

УЗНАВ о том, что родители оплачивали мою жизнь в монастыре, я решила прямо расспросить об этом мать.

Я ушам не поверила, когда, наконец, услышала от нее всю историю. Деньги вносила в основном она (как она умудрялась это делать, я так и не выяснила), а мои братья Адриан, Маркус и Виллем, как и сестра Лизбет, иногда ей помогали. Я была вне себя от ярости.

Моя бедная мама не хотела иметь никаких неприятностей с монастырем. Семья зависела от монастыря из-за дома, в котором жила. На протяжении почти двадцати лет взаимоотношения с монахинями должны были оставаться миролюбивыми: отец был садовником и уборщиком, а мать периодически работала на них в качестве швеи.

Некоторое время я подумывала подать на орден в суд. Мой уход вдохновил еще шесть монахинь уйти из монастыря до конца 1969 года, и я хотела объединить силы со всеми женщинами, чьи родители пострадали от вымогательств. Мы могли бы привлечь к этому вопросу общественное внимание и получить некоторую компенсацию. Мы не должны были оказаться на улице ни с чем после стольких лет тяжкой работы, притом что монастырь годами пополнял свою казну средствами, полученными от наших семей. Да, нам дали образование, за что большое спасибо. Но я бесплатно преподавала в Брюсселе и четыре года в Бе– налле, и мне должны были выделить достаточно средств, чтобы сразу после ухода из монастыря мне было, на что жить в мире домов, мебели, машин и одежды. Однако из-за непрочного положения родителей я не стала подавать в суд. К тому же, что я тогда знала о своих правах? Так или иначе, лучшим выходом казалось не будить спящих собак – или кошек.