БП. Между прошлым и будущим. Книга 1
Шрифт:
А еще были встречи в «Литературной газете» — с ее главным редактором Львом Гущиным, известной жуналисткой Аллой Латыниной, с директором Российского ПЕН-центра, активистом правозащитного движения, актуальность которого, к сожалению, сохраняется и в нынешней России, известным спортсменом, писателем Александром Ткаченко…
Успел я побывать на весьма успешной премьере фильма Владимира Меньшова «Зависть богов» с главной героиней в исполнении Веры Алентовой (помните, оскароносный «Москва слезам не верит»? — тоже Меньшов и тоже Алентова) — в переполненном концертном зале «Россия», с полагающимся в таких случаях солидным банкетом.
А вот один эпизод из моего нынешнего визита в родной город упустить не могу. Читатели «Панорамы», удержавшие
Меня от подобной судьбы спасла не в последнюю очередь баба Хайя, мама моего отца, жившая на первом этаже нашего дома. Дверь ее квартиры выходила прямо во двор — и она как-то чувствовала момент, когда, невзирая на протесты и мольбы внука, следует под любым предлогом забрать его со двора, сбить снег с его ботинок и высушить их на калориферной батарее, а самого его накормить горячим супом.
А то и отвлечь от дворовых занятий проигрыванием на старом патефоне пластинок с довоенными записями: особенно нравились мне почему-то неаполитанские песни в исполнении Михаила Александровича — хотя по-настоящему оценить искусство этого певца я сумел спустя многие годы.
Длинное получилось вступление к этой части заметок, но без него я бы просто затруднился передать свои ощущения, когда впервые за почти четверть века приближался к занимавшему весь квартал дому, что прямо позади метро «Красные ворота» — старого, своим полукруглым фасадом разделяющего с середины тридцатых годов въезды на Кировский (ныне снова Мясницкий) проезд и Боярский переулок.
Было это в июне года двухтысячного… В парадный подъезд я заходить не стал — там, как мне показалось, размещались какие-то охраняемые учреждения, и объяснять охране, почему мне необходимо подняться на 4-й этаж в квартиру № 13, не хотелось, да и времени не было. Обойдя дом, я подошел к ведущим во двор воротам — они уже были железными, а не крашеными дощатыми, какими я их помнил. Ворота оказались закрыты. Я стал крутиться вокруг, ожидая, что в какой-то момент в них въедет или будет выезжать машина. Потом я заметил, что как раз тот угол дома, где была бабушкина квартира, занят небольшим продовольственным магазином — и двери его открыты. В торце виднелась другая дверь, ведущая прямо во двор — и я вошел в нее.
Что делает человек, когда оказывается в таком положении, в каком оказался я? Он идет и смотрит то, что ему надо. И потом — уходит. Я же подошел к продавщице: не старая еще женщина, несмотря на жару, была закутана в какие-то рабочие многослойные халаты, на руках ее были перчатки с обрезанными пальцами. Склонившись над прилавком, она записывала что-то в толстую амбарную книгу. Покупателей в магазине не было, на меня же она никакого внимания не обращала. Помявшись минуту-другую, я осмелился отвлечь ее просьбой — разрешить мне пройти через помещение магазина и его заднюю дверь во двор. Теперь продавщица заметила меня. «Зачем?» — «Да вот, — отчего-то теряясь под ее строгим взглядом, промямлил я, — родился, вырос, бабушка…»
— «Нельзя».
Продавщица больше не смотрела на меня, снова уткнувшись в свой фолиант, а я стоял и прикидывал: ну, хорошо — я стану к ней приставать, объяснять, настаивать или просто пройду мимо нее во двор, она вызовет милиционера, который наверняка кормится от этого «объекта», потому что объект этот на его участке, и у хозяев подобного объекта всегда есть причина уважать и любить своего участкового. «Мне это надо?» — совсем по-одесски
спросил я себя — и ретировался… Сопровождавший меня Валерий Бегишев отнесся с пониманием к моему решению и одобрил его — кому, как не россиянину, знать правила поведения горожан в частной торговой точке любимого города.А я… Весь последующий год я корил себя за проявленную робость. И я дал себе слово: при следующем визите в Москву (если он когда-нибудь состоится) непременно проникнуть и во двор, и в квартиру, где прошло детство и юношество, откуда однажды в самой непрезентабельной одежке и с рюкзаком за плечами меня проводили родители и друзья до самой теплушки на товарных путях Ленинградского вокзала. Я отправлялся исполнять свой гражданский долг «сроком на три года» — столько тогда служили в рядах Советской армии…
В этот дом я больше не вернулся: пока я служил, родители мои сумели пробиться на прием «к самой товарищу Фурцевой» — она тогда возглавляла Куйбышевский то ли райком, то ли райисполком, — и, козыряя моей фотографией в солдатской форме на фоне «боевого красного знамени», получили, как высшую милость родного государства, новое жилье; это тоже была одна комната, и тоже в коммунальной квартире — но уже светлая, с нормальным окном и небольшим балконом, выходящим на открытую солнечную сторону, а не на лестничную клетку черного хода, как это было до сих пор (опять же, смотри описание нашей квартиры в «Анне Семеновне»), и сама комната была достаточно просторна для трех спальных мест, а не одного с половиной…
И еще был балкон — на нем почти свободно умещалась коляска с моим новорожденным сыном, я привозил его из Измайлова, куда отселился к тому времени. На том же балконе отец в последний год жизни проводил много часов. Устроившись в небольшом переносном кресле, он вскоре ронял на колени газету, снимал очки и, прищурившись, вглядывался в постепенно меркнувшую линию горизонта, очерченную зубчатым силуэтом домов. Он уже догадывался о характере своей болезни, хотя мы тщательно скрывали от него беспощадный диагноз, прятали куда-то медицинские учебники, которые он стал приносить из магазинов…
Опять мой рассказ ушел в сторону — но когда я пишу о родном городе, я готов извинить себе эту слабость. Извините и вы меня, читатель. И вот, спустя полтора года я снова здесь, у Красных ворот. На этот раз я никуда не тороплюсь. При входе в парадный подъезд я уже не обнаруживаю никакой охраны — то ли охраняемое учреждение съехало, то ли сказалось общее смягчение нравов. И я смело поднимаюсь на 4-й этаж.
Дверь, ведущая в мою квартиру, почему-то стала стеклянной, через нее можно увидеть часть помещения — две первые комнаты, вмещавшие в свое время две семьи — в каждой по 3–4 человека. А всего было семь комнат — и семь семейных очагов. И были паркетные полы старинной укладки, и двери, ведущие в эти комнаты, из потемневшего за прошедшие десятилетия дуба, и были лепные потолки: вся эта роскошь принадлежала чудом уцелевшему меньшевику Кливанскому, доживавшему здесь же свои годы с престарелой дочерью.
Где она ныне, эта роскошь? Квартира вдвое уменьшилась, пол ее устилал потертый линолеум, стены и двери, ставшие фанерными, оказались выкрашены в какой-то невероятный салатных тонов цвет. Открыты были только крайние две комнаты — в них размещалась теперь контора по продаже и аренде недвижимости, замеченный мной персонал включал в себя несколько молодых людей потрепанной наружности с зажатыми между плечом и ухом телефонными трубками.
Делать мне здесь было совершенно нечего — это я понял сразу. Щелкнув несколько раз камерой, что заставило обитателей конторы наконец обратить на меня недоброе внимание, я покинул некогда родное гнездо и, обойдя дом, свободно зашел во двор через распахнутые настежь ворота. Что можно было понять как большую открытость российского общества, но и объяснить более прозаически: внутри двора на асфальте копошились работяги, занятые какими-то ремонтными делами.