БП. Между прошлым и будущим. Книга 1

Можно, конечно, задаться вопросом: а зачем, собственно, все это — слеты, концерты, а теперь даже отборочные комиссии, предшествующие им? Времени отнимает много, капитал не приносит — да для души! Сохранить же ее цельной не всегда удается нам, попавшим в новый мир, жестокий и не всегда справедливый, обрушивающийся на новичка неожиданно, повседневные заботы, управиться бы с ними — а авторская песня и создателям ее и, так сказать, потребителям в этом помогает. Вот зачем, даже на фоне чудес развлекательной индустрии Запада вообще, и американской в частности, может быть, самой мощной в мире и всеохватывающей, остается жить русская авторская песня.

Исходя из сказанного выше, получается, что Окуджава здесь очень при чем…

Немного истории и фактов.

Только в Калифорнии ежегодно проводятся слеты — в Южной и в Северной порознь (и там, и там), число участников близко к тысяче человек. Но и объединенные — общекалифорнийские. В Нью-Йорке — по несколько тысяч человек — и это дважды в год!

Сначала туристские песни, альпинистские, песни геологов: в 60-е годы это было как бы продолжением старостуденческих песен. Везде запрещалось, о зале, хоть бы и самом скромном, клубном, и мечтать было нечего, а в экспедициях, у костра — было можно. Сейчас, похоже, этот вид песни перерождается — в лирические, проблемные, философские зарисовки, юмористические — все это происходит и здесь. Конечно, все они разного уровня. Текст может быть облегченный, но смысловая его нагрузка велика — и рождаются простые фразы, и здесь следом за Окуджавой: «Из окон корочкой…».

Первые объединения калифорнийские: «Камин», «Надежды маленький оркестрик»… О них мне напомнил Толя Постолов, да я и сам помню их основателей, приносивших в редакцию сообщения о вечерах авторской песни, и Толя был в их числе — сам бард незаурядный: когда Окуджава с семьей останавливался в моем доме, Толя и Зина (они порознь не поют — только дуэтом) показали ему несколько своих песен, и Булат слушал их внимательно и заинтересованно.

Многие факты, ранее мне неизвестные, я почерпнул из беседы с ним: например, первые попытки объединить в Нью-Йорке энтузиастов бардовской песни — это был конец 70-х, начало 80-х. Создалась группа: Либединская, только что оказавшаяся в эмиграции, художник Анатолий Иванов — он писал хорошие песни, Постоловы. Сначала в кафе «Русский лес» — тоже одно из первых в городе.

Потом давали концерты в синагогах, в школах — залы там были недороги. Чаще всего исполняли песни Окуджавы, но и свои — Толины песни того периода, признается он, во многом построены в традиции Окуджавы. А здесь, в Лос-Анджелесе, однажды устроили вечер, целиком посвященный Окуджаве — в конце 80-х: тогда барды выступали как исполнители песен Булата.

Любопытно, что и более поздние «волны» эмиграции в этом смысле неоднородны: люди среднего возраста и старшего верны привязанности к бардам, творившим в 60-е и позже, сохраняя в памяти и часто обращаясь к их песням, что о молодежи можно сказать лишь ограниченно. Для молодежи авторская песня становится шлягером. Им тематика Окуджавы, его идеи уже не так близки. Правда, граница здесь размытая, во многом зависящая и от других обстоятельств. Сборный концерт в Вахтанговском театре, фестиваль: в зале впереди меня сидел Чубайс и внимательно слушал, справа Шанцев — этот спал откровенно, тут уж возраст, пожалуй, ни при чем. Может, просто переутомился на ответственной службе?

И все же есть эта граница — то же в эмиграции.

Еще Постолов вспомнил, как в предотъездное лето оказался в Крыму. Собрались в беседке, незнакомая девчонка под гитару исполнила «Пока земля еще вертится…». Песня эта только появилась, мало кто ее успел услышать. Сейчас Толя признается, что это было потрясение — с этой песней они и уехали. И не только они. О чем могу судить и по пониманию, которое находит призыв нашего культурного фонда, носящего имя Окуджавы, задачей его мы видим прежде всего помощь Российскому фонду Окуджавы в сбережении архива Поэта: только в уходящем году в пользу Фонда прошли благотворительные бардовские концерты в Лос-Анджелесе, в Сан-Диего, в Сан-Франциско, в Пало-Алто и в Нью-Йорке. На них собрались средства, позволившие нам закупить для архива Окуджавы современную записывающую аппаратуру, были и частные пожертвования.

Что подтверждает сказанное выше в связи со значением Окуджавы в сохранении и в эмиграции лучшего из культурного наследия, из культуры, в которой мы росли и на которой были воспитаны.

Примечание: некоторые факты, озвучившие этот текст, стали мне известны из бесед с Анатолием Постоловым (Лос-Анджелес), Леонидом Духовным (Сан-Франциско) и Анатолием Штейнпрессом (Бурбанк), за что не могу не быть признателен моим собеседникам: их информация и явилась базой для размышлений, приведенных выше.

Послесловие к главе

Свидетель

Петр Вегин

Этот великий Поэт и Человек настолько дорог каждому из нас, настолько вошел в наши души, что стал бесценен каждый штрих, каждое свидетельство его жизни. Мы не представляли, что он может уйти, и даже — при всей любви и восхищении — не до конца предполагали, как много значил для каждого из нас Булат Окуджава. Пустота, возникшая после его ухода — самое точное доказательство этого.

Те, кого он одарил своей дружбой — счастливые люди. Поэтому свидетельства Александра Половца дороги и бесценны для всех, в чьих душах живет Булат Окуджава. О нем будет еще много написано, но эти свидетельства — первые.

Их связывали многолетние близкие отношения, не только литературные, но и чисто человеческие — мужская дружба. Записи, которые вел в ту пору Александр Половец, сделанные им фотографии сегодня не имеют цены.

Лично я должен отдать дань автору — и уверен, что, прочитав эту книжку, все со мной согласятся — с какой тактичностью он беседовал с Булатом, никогда не навязывая ему своих вопросов, своих позиций, зачастую даже оставаясь в тени, только бы не упустить ни одной детали, мысли, ощущения Поэта. В этом не только высокий профессионализм, но и удивительное почтение к Человеку.

Читая страницы этой книжки, я все время слышал неповторимый голос Булата Окуджавы. Пусть же и каждый, кому посчастливилось слушать его стихи и песни на сцене или в узком дружеском кругу, испытает те же ощущения простого, но волшебного чувства общения с этим безукоризненным Человеком и великим рыцарем русской Поэзии.

Стрелки замедляют движение…

Теперь — ближе к нашим дням.

Глава 2 Да, литература продолжается…

Василий Аксенов

…Помню, кто-то позвонил Аксенову: «Вася, сейчас по радио передали — тебя советского гражданства лишили!»

— А пошли они все… — спокойно, почти без паузы прокомментировал писатель услышанное, будто давно готовый к подобному обороту. И правда, — чего еще, собственно, было-то ждать от них, ничтожных и пакостных.

В Вашингтоне, где вот уже 15-й год живут Аксеновы, я оказался почти неожиданно: решившись в последний момент участвовать в конференции Американской газетной ассоциации, я позвонил писателю уже из отеля, находившегося в «городе Пентагон» — да, да, есть, оказывается, такой район американской столицы, названный по расположенному здесь военному ведомству.

Спустя день мы навестили общего приятеля, Мишу Михайлова. Вернувшийся только что из Югославии, Миша выставил на стол привезенные оттуда совершенно потрясающие деликатесы и наливки — что при нынешних событиях на его родине явилось для нас полной неожиданностью. Отведав всего понемногу под Мишин отчет о поездке — а рассказ, учитывая диссидентское прошлое нашего приятеля и его писательское настоящее, был весьма красочен — мы с Аксеновым отсели в дальний угол комнаты.

Поговорив о том, о сём, вспомнили университетскую конференцию в Филадельфии, где незадолго до этого провели несколько дней, после чего обратилисъ к другим темам. Здесь, с согласия Аксенова, я включил магнитофон, и весь последующий час старался как можно реже перебивать Василия Павловича — лишь, когда мне казалось необходимым направить определенным образом нашу беседу. Кто-то из подошедших чуть позже гостей пытался вернуть нас за стол, втянуть в общую беседу — что мы и сделали, но позже.