Братик

Событие шестое

Переходы. Непонятные, запутанные. То вверх, то вниз. То даже по улице, правда, ненадолго, привели троицу из двух монахов… Или дьяков? И глухого мальчика уже совсем на улицу, где стояла собачья будка, обтянутая красной материей.

Боровой подошёл к ней и застыл. Тогда тот священник всё же, что помоложе обвёл его, взяв за руку, по другую сторону этого приспособления. А там дверца оказалась. Монах или кто его знает, кто, открыл дверцу и чуть не силой, явно торопясь, засунул туда Артемия Васильевича.

Оказалось, что это сани такие на коротких полозьях, которые Боровой просто за балки принял. Привели лошадь и довольно споро запрягли в этот возок. А потом метров триста они ехали. Сани при этом тащились по грязи. Снег кое-где грязно-белыми горками лежал. Видимо выпал, а теперь почти растаял и остался только в тени.

Когда сани остановились, тот же монах, видимо рядом шёл, открыл дверцу и за руку вытащил Василича из возка. Этот собор или храм видно было чуть и с того места, где его в возок посадили. Побелен известью и как все древнерусские храмы неказист. В Кремле Артемий Васильевич был и не узнать Архангельский собор было трудно. Это теперь уже точно подтвердило Боровому, что он в Москве, в Кремле, и с вероятностью в девяносто процентов попал в тело глухонемого княжича Юрия. Собор построен насколько он помнил в начале шестнадцатого века. И других высокосидящих на иерархической лестнице глухонемых кандидат исторических наук Артемий Васильевич Боровой не знал в этом времени. А видно было, что собор построен не так давно. Ничего нигде пока не сыпется и не отваливается. А окна на втором этаже даже стеколками цветными, а не только слюдой, посверкивают.

Только он вышел из кибитки этой красной, как заголосили колокола. Громко и противно, ну наверное. Артемий Васильевич всегда недоумевал, как кому-то это может нравиться. Ах, серебряный звон, ах, голоса ангелов. Ах, малиновый перезвон. Это гадость, вкручивающаяся в мозг. Хочется заткнуть уши и оказаться от этого места как можно дальше, чтобы дать голове роздых. Что за дурь должна быть в голове, чтобы это нравилось?!

К счастью, он сейчас глухой и колоколов не услышал. Есть и хорошие моменты в глухоте. Зато увидел. Монахи задрали головы и начали креститься. Чтобы не спалиться в первый же день, Боровой с небольшим запозданием перекрестился троекратно и отбил поклон, повторяя действие сопровождающих.

Его тут же схватил молодой монах за руку и потащил в собор, там подволок, продираясь через толпу толстых мужиков в шёлковых шубах и горлатных шапках, что они в руке держали, и дотащил до амвона почти, где и плюхнул на колени рядом с высоким юношей. Тот оторвался от бития поклонов и махания рукой в крестном знамении и доброй улыбкой подбодрил глухонемого… братика. Ну, точно будущий Иван Грозный. Нет, не похож на картины, даже усов нет, не то что бороды. Тёмные кучерявые волосы, довольно скуластое лицо. А только никто другой это быть не мог. И если Юрию по ощущения лет одиннадцать — двенадцать, то Ивану Васильевичу сейчас… Тринадцать? Выходит, если он родился в 1530 году, то сейчас 1543 год. Осень. Ого! В интересное время товарищ Боровой попал. На днях Иван прикажет псарям забить батогами Андрея Шуйского. Власть переменится. В этой самой власти придут Глинские. Родичи, мать их. А, тьфу, родичи матери их — Елены Глинской. И начнут Шуйских дербанить. А митрополит Макарий подомнёт на время под себя Ивана и займётся его образованием. В шахматы играть научит, приучит книги богословские читать. Музыку церковную даже писать. И даже иконы, ну, тоже писать. А ещё где-то вот скоро уже у «брата» появится мечта построить храм «Покрова на Рву» — собор Василия Блаженного — этого сапожника, который как Ванга и даже круче, будущее видел. По последним данным нарисовал собор именно Иван Грозный, а не неведомый некому архитектор из фрязинов, которого ослепили после постройки храма. Опять сказки про злобного Васильича. Зодчий Постник же потом и казанский Кремль строил. Строили Постник и Барма, а нарисовал Иоанн Васильевич. Лично Артемию Васильевичу эта версия больше нравилась. Вот теперь есть возможность проверить. И даже с самим Василием Блаженным пообщаться.

Между тем действо продолжалось с проповедью выступил диакон, наверное, не силён Артемий Васильевич в церковной иерархии. Может это и сам митрополит Макарий. А Артемий Васильевич читал, что он редко кого обличал с амвона, келейно дела предпочитал обделывать. Эх, послушать бы, что он говорит. Может уже началась травля Шуйских? Или рано. Вроде, голый Андрей Михайлович по прозвищу Честокол, забитый псарями, пролежит два дня во дворе на снегу. Так в учебниках написано. Снега пока нет. А ведь Андрей Шуйский — это дед Шуйского Василия. Царя. Если детей Андрея в Сибирь отправить, то может и смуты не будет? Сыну Ивану сейчас? Ну, лет десять — пятнадцать. Нужно попробовать избавиться, отправив туда, откуда тяжело будет вернуться и царём стать.

Глава 3

Событие седьмое

Нет в мире ничего противней богослужений в храме. Даже звон колоколов менее противное действо. С чем сравнить можно? С пыткой. Духота, вонь чесночная и перегара, вонь от потных тел. А пуще всего чудовищная, вызывающая позывы рвоты, вонь от конского пота, что исходила от сотен людей, набившихся в храм. Нудный малопонятный голос священника прямо над ухом ещё бесил сверх всяких сил. Нет. Этого голоса Артемий Васильевич не слышал. Воспоминания заменяли, был как-то на экскурсии в храме, где шло богослужение. Вот накладывал сейчас воспоминания на картинку. А под конец просто воздуха стало не хватать, весь кислород паства выжгла в храме. В результате княжич Юрий Васильевич сомлел и грохнулся в обморок. Так и тут не сразу подхватили и вынесли его на свежий воздух. Там пытались, не прерывая службы, в чуйства привести, по щекам хлопая и тряся, как куклу матерчатую. Если до этого к службам таким Артемий Васильевич относился почти индифферентно… Есть раз они и там народ присутствует, значит, это им нужно зачем-то. Свобода совести в государстве. Хочешь — верь. Нравится мучаться в духоте и в обморок падать — пожалуйста. Хочешь после десятка человек целовать крест или икону и заражаться холерой, чумой, сифилисом или спидом, да ради бога. Если ты идиот, то этого не исправить. Целый граф Григорий Орлов Екатерине понадобился, чтобы в Москве это целование пресечь при эпидемии чумы. А ведь люди шли заражать других и заражаться именно в храмы, и попы, сами уже заражённые, совали чумные кресты и иконы здоровым и больным. Тысячи жизней на долгогривых. Если есть АД, то эти священники должны там оказаться. При этом ведь доктора знали, как пресечь. Просто нужен карантин и нужно отделить людей друг от друга, чтобы не заражать новых. Но разве священники будут слушать докторов. Раз человек заболел, то это бог на него болезнь наслал. Нужно не лечиться, а молиться. И главное — жертвовать храму или монастырю всё имущество, зачем оно тебе на том свете?! В гробу нет карманов. И вообще, понимание того, что больной придёт в храм и последнее отдаст, тысячу лет подвигало церковь бороться с медициной. Только за это все священники до единого сейчас в Аду сковороды лижут. Ну и за то, что обманывали людей.

А с астрономией зачем боролись церковники? Ведь должны быть в аду священники, заставившие Галилея от Гелиоцентрической системы мира отречься. Гордыня их обуяла.

Почему не придумать религию, где благом будет прогресс, раскрытие тайн мироздания? Дудки, темные, забитые, отчаявшиеся быстрее придут в храм за призрачной помощью и принесут лжецам священникам последнее. И богатые тоже придут за деньги купить индульгенцию. Не, не, это у них у папистов. Ну, да чем строительство часовни или даже храма нагрешившим купцом от индульгенции отличается? Конечно — названием!

Так вот, если раньше Артемий Васильевич просто отмахивался от богослужений. Пусть идёт туда кто хочет или кому нужно, то теперь твёрдо решил, что нужно сделать всё, чтобы этой пытки избежать. Мазохизм — это заболевание.

Выволокли, наконец, княжича Юрия на свежий воздух и отнесли на руках потом, как глаза открыл, в Кремль назад. Не стали в собачью будку совать монахи, так отнесли. Взвалил на плечо его, как куль лёгкий, тот молодой здоровенький монах, что помогал ему одеваться, и отнёс в палату в Кремле, где и усадил недалеко от печи на широкую лавку.

Минут пять потребовалось Артемию Васильевичу, чтобы продышаться, проплакаться… А слёзы сами из глаз бежали и бежали. Не навзрыд плакал, а просто сидел, прислонившись к тёплой стене, а слёзы ручьём из глаз бегут. Ясно, что не циник престарелый Боровой слёзы лил, а несчастный глухонемой сирота, которого этими молитвами и богослужениями по десять часов день донимали. Истязали постами и молитвами. И не так уж редко с обмороками. И это вместо того, чтобы тело убогому укреплять.

Возможно, не так и страшно в храме… Ведь говорят, же если одно из чувств у человека не работает или сильно подавлено, то больше достаётся другим. Нет слуха — развилось обоняние. А обоняние со вкусом связано, ещё и мучаться придётся, глотая кашу на прогорклом масле.

Вот и сидели они у стены тёплой жалея себя, попаданец, представляя, что эту муку с молитвами ему теперь до конца жизни терпеть и глухой мальчик в очередной раз потерявший сознание от вони и отсутствия кислорода.

Сидел Боровой с закрытыми глазами и не видел, как подошёл к нему тот самый юноша с каштановыми чуть вьющимися волосами, что он принял за Великого князя Ивана Васильевича. Услышать, как тот подходит и заговаривает с ним, пытаясь утешить, Юрий не мог, а глаза закрыты. И первым как раз запах его из ступора этого вывел. Тот самый противный запах ладана. И не с царством небесным он у Артемия Васильевича ассоциировался, а со смертью. Как запах пихты с покойником. Ну, или как коньяк с клопами.

Юрий открыл глаза и увидел брата. Тот улыбнулся одобряюще, сел перед ним на колени и, обняв, прижался. Нда, Грозный, прозванный за жестокость Васильичем?! Боровой непроизвольно вытянул свои ручонки и обнял брата. И тепло в груди стало и даже запах ладана перестал смерть предвещать. Нет, не стал запахом надежды и веры, просто отступил.

— Брат, — попытался произнести мальчик, и как мог вложился в это действо Артемий Васильевич.

Что услышал Иван Боровой не знал, но тот резко отдёрнулся от Юрия и уставился на него округлившимися широко-распахнутыми серыми глазами.