Братоубийцы

– На что смотришь, дедушка? – спросил он недоуменно. Поднял старик голову, печалью усмехнулся.

– На жизнь мою, что течет и убегает, сынок, на жизнь, что течет и убегает...

– Не печалься, дедушка, она знает, куда ей течь – в море. И все жизни в мире текут туда, дедушка.

Старик вздохнуло

– Да, сынок, – сказал он, – потому-то и море соленое – от слез...

И снова склонился над водой, которая текла и убегала, и больше уже не говорил.

«Он не верит в Бога, потому и боится смерти», – подумал отец Янарос и снова двинулся в путь. Он проходил по деревням, стучался в двери, но всюду уже были священники, и уходил, неся подмышкой епитрахиль и Евангелие. «Веди меня, Господи, – говорил он, – веди меня, Господи, я иду за Тобой».

Вот уже несколько дней приближалась к нему, все увеличиваясь, высокая, покрытая снегом, гора. Отец Янарос смотрел на нее изумленный: никогда еще не доводилось ему видеть гору, полную такого божественного, неземного покоя. Казалось, это Сам Бог-Отец в белоснежных одеждах, с белоснежной бородой, раскрыв объятия, склонился над ярко-зеленой землей и смотрит на нее с проникновенной добротой. Отец Янарос вошел в горную лощину и остановился, пораженный: какая зелень, какой аромат, какое безмолвие! Повсюду каменные дубы, мирты, земляничные деревья, огромные каштаны. Святое место – и пахнет здесь, как в Церкви в Великую субботу. И почувствовал отец Янарос, что здесь повелит ему Бог остановиться, сюда, в этот святой покой, вел Он его четыре дня и четыре ночи.

Небо было чисто, без единого облачка. Первые лучи солнца упали с небес, и земля проснулась. Отец Янарос двинулся дальше. Он теперь слышал петушиный крик. И вдруг, посреди каштанов, блеснуло море. В утреннем влажном воздухе послышались далекие, приглушенные удары деревянного била. Снял скуфью, отец Янарос, перекрестился. «Должно быть, здесь поблизости монастырь – зовут к заутрене», – подумал он.

Он быстро вскарабкался на скалу, огляделся: прямо над морем, среди скал – многоэтажное белоснежное здание. Множество окон, башни, кипарисы. По тропинке спускался монах с мотыгой на плече. Отец Янарос торопливо спрыгнул вниз, замахал рукой, крикнул:

– Святой отец, где я? Что это там такое? Мне, случайно, не снится?

Монах остановился, он был еще молод, черноволос, _на нем была темная остроконечная шерстяная скуфья, кожаный пояс; маленькие хитрые глазки блестели; он шел босиком, в подоткнутой рясе. Монах помолчал, не отвечая сразу, а осмотрел отца Яна – роса с ног до головы.

– Ты священник? – сказал он, наконец. – Откуда идешь? Что тебе здесь надо?

– Что это там такое? Я тебя спрашиваю – потом будешь задавать вопросы, – раздраженно ответил отец Янарос.

– Не сердись, отец.

– Я не сержусь, а спрашиваю – что это?

– Святая Гора, – ответил монах, и глазки его лукаво заиграли. – И ты пришел умерщвлять плоть? Бог в помощь!

Он спустил мотыгу с плеча, рассмеялся:

– Если у тебя есть жена, не веди ее сюда. Если есть кошка, или курица, или овца, или сука, – не веди их сюда. Здесь сад Девы, ничто женское да не войдет. Имей в виду!

Склонился отец Янарос в земном поклоне:

– Пречистая Гора Боговозлюбленной Девы, – прошептал он, – привет тебе!

Монах смотрел на него, и глаза, брови, борода его смеялись,

– Кто привел тебя сюда? – спросил он, наконец, и прикрыл ладонью губы, пряча улыбку.

– Бог, – ответил отец Янарос.

– Желаю успеха, – сказал монах, вскинул мотыгу на плечо и двинулся в путь.

Он уже отошел немного, но бес его подзуживал, и он остановился:

– Не расстраивайся, отец, – крикнул он отцу Янаросу, здесь нет женщин, но зато есть нереиды, с ними мы и развлекаемся!

Он расхохотался и скрылся среди миртов.

– С недобрым знамением вхожу я в сад Твой, Дево, – пробормотал отец Янарос, и сердце у него сжалось. – Что за садовники у Тебя, Мария!

Он еще раз перекрестился и вступил с правой ноги в сад Пречистой.

Сколько времени пробыл он на Святой Горе, в каких монастырях подвизался и почему в один прекрасный день отряхнул прах с ног своих и ушел, – этим отец Янарос ни с кем не делился. Иногда только рассказывал он о ските Иосафеев – два года пробыл он там и научился писать иконы.

В скиту десять братий; мастерская на застекленной веранде. Один из монахов по очереди варил, стирал, подметал, а остальные девять, свободные от повседневных забот, писали иконы. Слишком много красной краски клали они на щеки Христа, слишком упитанными и разодетыми выходили из-под их кисти святые, – потому что и писавшие их благоденствовали: их кладовые ломились от съестных припасов, в мастерской было полно красной краски, и сердца их пребывали в покое. В этом святом скиту аскеза значила – доски для икон, красные краски и благоденствие.

Но слишком уж уютной показалась ему жизнь в этом скиту, нет не это была Святая Гора. Вдруг понял он, что счастье – ловушка Сатаны, и ужаснулся. Он жаждал лишений, строгого поста, чтобы взбираться все выше и выше и, ползя на коленях по скалам, достичь Бога – вот чем была для него Святая Гора.

– И вот я ушел, – заканчивал свой рассказ отец Янарос, – ушел из уютного скита Иосафеев, побывал еще в двадцати монастырях, все искал, где строже устав...

– Ну, а дальше, отец? – спрашивали его.

Но он закусывал губы и молчал, долго молчал, а потом тихо пел посуровевшим голосом: «Положи, Господи, хранение устам моим...»

И все же однажды он не сдержался: пришли к нему два монаха из какого-то монастыря; он принял их в келье, поставил угощение; от них пахло ладаном, чесноком и прогорклым маслом, и отец Янарос открыл окно, чтобы проветрить келью. Он молчал, но монахи были настроены побеседовать. Один из них был старик – хитрый, розовощекий, толстобрюхий, с длинной роскошной бородой; другой, еще совсем мальчишка, – заика, лицо усеяно прыщами, жидкая бороденка, змеиные глазки. Скрестил старик руки на животе и начал суровым голосом, словно бы браня хозяина:

– Слышал я, что ты был на Святой Горе, отец Янарос. Почему же ты оставил святую обитель и спустился в мир? Можно спросить?

Глаза отца Янароса сверкнули молнией.

– Святую обитель? – проговорил он, сжимая кулаки. – Святую обитель? А что мне там делать, а, блаженный отец? Монастыри теперь – трутни в улье, не приносят меда. И это иноческий подвиг? Подвиг христианский? Этого хотел Христос? Нет, нет! Сегодня молитва – значит дело. Сегодня иноческий подвиг значит – жить с людьми, бороться с людьми, восходить каждый день, слышишь – каждый день – а не только в Великую пятницу, с Христом на Голгофу. И сораспинаться с Ним.

Он хотел было остановиться, прикусить язык, но слишком долго он молчал, и теперь его прорвало. Он посмотрел на монахов, покачал головой:

– Жить вдали от людей, одному, вот так нелепо? – нет, такой жизни я не хотел. Мне было, стыдно. Стыдно мне было, святые отцы, уж вы меня простите. Не хочу я быть камнем, что валяется, никому не нужный, у обочины. Я хочу быть таким камнем, что приносит пользу, камнем в великом здании.

– Какое здание? Не понимаю, – выговорил, заикаясь, прыщавый монах.