Братоубийцы

– Иисусе! – прошептал он. – Иисусе мой, снова распинают тебя люди!

III

.

Озарил Бог утренним светом Великий понедельник, и с самого рассвета принялись люди за работу. Загремели выстрелы. Спускались с гор партизаны, поднимались в горы солдаты и кастельянцы, встретились в горной лощине и, рыча, как звери, с остервенением стали убивать друг друга. Оставил отец Янарос Христа в церкви (Он не нуждается в людях) и побежал в горы причащать умирающих и перетаскивать в деревню раненых.

Благодать Божия – сегодняшний день. Нежаркое весеннее солнце не палит зноем; зацвел в горах терновник; с раннего утра за работу принялись и пчелы – высасывают расцветшие колючки и кусты молодого тимьяна и относят нектар в улей – делать мёд. Прилетели и вороны: то кружатся над людьми, то садятся на скалы, резким, отрывистым карканьем торопят людей поскорее стать трупами, чтобы упасть на них – не терпится им приняться за работу. Вся тварь проснулась и спешит.

И люди, словно вняв воронам, вцепились друг в друга, торопятся умереть. Вначале – ружейная перепалка, потом пошли в ход штыки и, наконец, ножи, кулаки, зубы. Падали и катились по камням тела, перебегал от одного умирающего к другому отец Янарос, причащал их, закрывал им глаза и читал молитву. «Прости их, Господи, – шептал он, – прости и тех, которые убивают, и тех, которых убили. Или низвергни с неба огонь – испепели нас всех, чтобы не было нам стыдно лица Твоего».

В полдень нес отец Янарос на руках Леонидаса. Он был тяжело ранен, отходил; открыл глаза, посмотрел на отца Янароса, узнал его. Губы его приоткрылись – хотел что-то сказать, но не смог: ручьем хлынула кровь изо рта, и глаза закатились. Подбежал солдат, нагнулся, пошарил в карманах убитого, достал тетрадку и спрятал её за пазуху.

– Он просил меня об этом, батюшка, – сказал он отцу Янаросу, удивленно смотревшему на него. – Чувствовал смерть. Отдай, говорит, это учителю.

Солдат нагнулся, поцеловал мертвеца и, яростно подхватив винтовку, с громким воплем помчался вверх по склону.

Васос, солдат, захватил в плен партизана. Он всадил ему нож в спину и опрокинул на землю, сам упал на него сверху; завязалась борьба. Васос расстегнул ремень и связал ему руки. Закончился бой партизаны снова ушли в горы, солдаты стали спускаться вниз, к казармам. Трудовой день закончился.

Возбужденный увиденной за день кровью, еще не пришедший в себя после пережитого ужаса, Васос яростно колотил раненого партизана прикладом, плевал ему в лицо, поливал бранью и вёл вниз.

Сладостная тень пала на мир. Целый день – адский зной, а теперь повеяло прохладой, и земля стала оживать. У партизана из ран текла кровь. У него соскочил где-то с ноги ботинок, и из разбитой ноги тоже стала сочиться кровь. Устал Васос бить партизана прикладом, схватил его за руку и усадил на землю. Солдаты ушли вперед, наверное, уже подошли к казармам.

– Я здесь передохну минутку, а ты сиди и не шевелись. Пошевелишься – убью, сволочь! – сказал он.

Присел Васос на корточки у скалы, достал из ранца кусок черствого хлеба, принялся жевать – он был голоден. Затем достал фляжку, поднес ее ко рту – хотел пить. Раненый партизан жадно смотрел на фляжку. До этого он звука не проронил, а тут не выдержал.

– Будь человеком, – попросил он, – дай и мне глоток, умираю от жажды.

Васос посмотрел на него – словно впервые видел: безусый мальчишка, некрасивый, острая, как у шакала, мордочка, маленькие глаза полны страха; посмотрел на связанные руки – все в мозолях; патронташ его, скрещивающийся на груди, пуст – наверное, все патроны израсходовал; винтовку Васос отобрал еще раньше, и она висела у него через плечо рядом с собственной.

– Будь человеком, – повторил юноша, – дай и мне глоток, один только глоток. Пить хочу.

Васос засмеялся.

– Предатель, продал Грецию, а теперь воды у меня просишь? Подыхай! – сказал он и снова прильнул к фляжке, а потом поболтал ею, хохоча, перед умиравшим от жажды партизаном.

– Разве у тебя нет матери, – проговорил тот жалобно, – нет у тебя братьев, разве ты не человек?

– Молчать! Я-то человек, а ты – собака.

Он схватил камень и бросил ему:

– Вот тебе кость, грызи!

Сжал юноша зубы, замолчал.

Васос прислонился к стене, снял ботинки: ноги у него горели, теперь ему стало легче; посмотрел вниз на деревню. Из домов доносились голоса и рыдания: оплакивали убитых. Meж двух скал сияла радостным, прохладным светом Вечерняя звезда.

Повернулся Васос к юноше, толкнул его босой ногой. Взбрело ему в голову позабавиться – глаза у него смеялись.

– Эй ты, большевик, полай! Ты ведь собака. Полай, а я дам тебе глоток воды.

Юноша вздрогнул, посмотрел вытаращенными глазами на смеющегося солдата.

– Ну, давай! – кричал ему тот.

У пленника перехватило дыхание, он вдруг почувствовал рану в спине, боль стала еще мучительней.

– Гав! Гав! – со смехом залаял Насос. – Гав! Гав! – и вот те фляжка. Ну, давай, лай!

– Стыдно, – прошептал юноша.

– Ну, тогда издохнешь без воды! У тебя есть мать?

Юноша задрожал, в глазах у него потемнело, он вытянул шею, посмотрел вдаль, увидел далеко-далеко отсюда, в деревне, где он родился, где мать, – и залаял, глухо, измученно, как собака, которую бьют. Он лаял и лаял, и не мог остановиться. Лай его эхом разносился в горах. Внизу, в деревне, ему ответили собаки, поднялся дики вой.

Сердце у Васоса сжалось, смех оборвался: такой боли, такого лая он никогда не слышал. Он вскочил, зажал ладонью рот партизан

– Молчи! – взревел он. – Слышишь, замолчи!

Схватил фляжку, поднес ее к запекшимся губам юноши.

– Пей!

Юноша жадно закусил горлышко фляги, пил и пил, оживая, но слезы все еще текли по щекам.

– Хватит! – прервал солдат и вырвал у него из зубов фляжку. Посмотрел на пленника, и на мгновение шевельнулась в нем жалость.

– Пристыдил я тебя? – Спросил Васос сочувственно.

– У моей матери нет больше детей, один я, – ответит тот.

Оба помолчали. Васос почувствовал странную тяжесть на сердце

– Ты кто? – спросил он. – Руки у тебя все в мозолях. Ты чем занимаешься?

– Рабочий.

– А почему ты взялся за оружие? В чем провинилась перед тобой Греция?

Васос говорил и снова его разбирал гнев.

– В чем провинилась перед тобой Греция? В чем провинилась перед тобой религия? Почему? Почему? – кричал он, придвинув лицо к лицу партизана.

– Я работал, – ответил юноша, – работал и голодал. Голодала и моя старуха-мать. Задыхался от несправедливости, и однажды на фабрике поднял голос. Справедливость! Справедливость! До каких пор, ребята, мы будем работать и голодать? Так кричал я, а они все, и хозяева, и рабочие, набросились на меня и пинками вышвырнули на улицу. Тогда, сжав кулаки, я и ушел в горы. Там, наверху, слышал борются за справедливость.

– И там, в горах, куриные твои мозги, нашел ты справедливость?

– Нет еще, товарищ, зато нашел надежду.