Братва: Век свободы не видать

За каких-то полминуты прапорщик прямо на глазах похудел, освободившись от контрабандого груза. Четыре бутылки «Столичной» водки я сунул себе под телагу за брючный ремень, а две оставшиеся пристроил в рукавах. Отправляясь на эту «стрелку», я спецом надел телогрейку на два размера больше, так что со стороны контрабанда навряд ли будет заметна.

– Вместо меня кладовщиком вещкаптерки Контора назначен, – сообщил я. – Взаимовыгодным алкогольным бизнесом с ним продолжите крутить. Пацан он надежный, если и спалится, тебя не назовет. Гарантия. Конечно, коли расценки не вздумаешь сдуру взвинтить. Ну, бывай, служба!

Дружески подмигнув продажному Князю (кстати, это у него такая странная аристократичная фамилия, а вовсе не кликуха), я покинул дежурку и направил отяжелевшие и потому неторопливые стопы в обратный путь.

Возвращался в приятно-мертвой тишине – заводские цеха за каких-то пять-семь минут успели замереть и обезлюдеть – всю дневную смену работяг уже жадно поглотило двухэтажное здание колонийской столовки. Представляю, какое там сейчас разносится активно-старательное чавканье и швырканье обжигающе-горячим супом. Оно и понятно: за несколько минут мужики должны осилить и первое, и второе блюда. А кто не успел – тот опоздал, как говорится. Распорядок здесь заведен жесткий. Даже не прожевывая, махом научишься пищу глотать, как какой-нибудь кит океанский.

К счастью, мне вкус лагерной баланды уже основательно подзабылся за много лет на доходной должности кладовщика вещевого склада. Имею наличную возможность с воли разными калориями подпитываться. Из столовой мне только буханку шнырь ежедневно носит. Но хлеб в зоне нормальный, со свободы привозится, а не вредная для пищеварения тюремная спецвыпечка, по виду и вкусу сильно смахивающая на мокрый коричневый пластилин. Вкусовые качества этой гадкой пакости врезались в память на всю оставшуюся жизнь: в раннем детстве какой-то веселенький дяденька, друг семьи, подарил мне шутки ради слепленную из пластилина конфету, заверив, что она шоколадная. Отплевавшись, я долго потом ревел от незаслуженной горькой обиды, и с тех пор весьма недоверчиво отношусь к любым подаркам и презентам, вечно подозревая какой-нибудь подлый подвох. Всего с одного раза такой вот условный рефлекс у меня образовался. Ничего особо удивительного, впрочем. Я же не подопытная собачка академика Павлова, которую нужно десять раз электротоком долбануть, прежде чем она усвоит, наконец, что к крайней справа миске близко подходить опасно.

Как выяснилось, некоторые цеха обезлюдели не до конца – из распахнутых ворот третьего механосборочного мне навстречу вынырнула грузная туша прапорщика Мясоедова, с явным трудом умещавшаяся даже в шинели пятьдесят восьмого размера.

Одутловато-опухшая бордовая морда промзоновского контролера, как всегда, выражала единственное и страстное желание – поскорей опохмелиться. Небось и рыскал мент по пустому цеху в надежде зашмонать по-тихому в свою пользу чью-нибудь спиртовую заначку. Но, судя по разочарованно-злобной роже Мясоедова, обыск желаемого результата не принес.

– Кого я вижу! Самый хитромудрый кладовщик учреждения! – оскалил прокуренные лошадиные зубы прапор, преграждая мне путь и многозначительно поигрывая своей увесистой резиновой палкой. – Куда поспешаешь, Монах? Опять водкой торговать?

– Не твое дело, командир! Давай хотя бы накануне моего освобождения ссориться не будем. Лады? – Я попытался обойти живую легавую преграду, но в грудь мне жестко уперся конец дубинки.

– Ты, никак, угрожаешь представителю власти? – вкрадчиво поинтересовался этот наглый любитель чужой выпивки. – Мечтаешь в штрафном изоляторе на ночь тормознуться и на волю остриженным наголо выйти? Так, что ли?!

– За какие, любопытствую, прегрешения мне такое счастье светит? Порожняки гонишь, командир! – Я старательно и успешно удержался от привычного сорокаэтажного мата и даже одарил ненавистного мента своей коронной доброжелательной улыбкой, являющейся обычно предвестником безвременной смерти собеседника. Но Мясоедов, козел, был явно не в курсе причуд моей мимики и потому совсем не испугался.

– Есть за что, не переживай! – злорадно осклабился контролер, тыкая дубинкой в мою телагу, где предательски забрякали друг о дружку бутылки. – Навалом, как вижу! Затарен под завязку алкоголем, строго запрещенным правилами внутреннего распорядка – это раз! Наверняка и «перышко» при тебе имеется – это уже два! Вы ведь, масти недобитые, без ножей не ходите – своих же братьев уголовничков опасаетесь! В цвет базарю, Монах?

Я внимательно-пристрастно вгляделся в мутные, по-кроличьи красные глаза Мясоедова и со всей очевидностью вдруг понял, что сегодня тяжкий похмельный синдром для этого тупого плебея значительно страшнее, чем пуля в живот или нож под ребро завтра.

– В натуре, у тебя кукушка окончательно съехала. Либо гуси улетели. Одно из двух – третьего не дано! – подвел я печальный итог своим наблюдениям. – Ладушки! Глубоко сочувствую, командир, и потому предлагаю выгодный компромисс. К твоему сведению, у меня принцип такой: живи и давай жить другим! Если не слишком накладно, ясно! – Я вынул из подкладки фуражки десятитысячную гербовую бумажку и сунул ее в потную лапу прапорщика, тут же захлопнувшуюся, как волосатый хищный цветок, поймавший беспечную муху.

– Подкуп должностного лица при исполнении им служебных обязанностей – это три! – казенным голосом пробухтел Мясоедов, жадным плотоядным взглядом ощупывая мою спиртовую телагу, но дубинку-«шлагбаум» все же опустил, видно, вовремя сообразив своими куриными мозгами, что за двумя зайцами погонишься – ни одного не поймаешь. Лучше уж синица в руке. Десятитысячная банкнота то бишь.

Остаток пути до родной вещкаптерки я преодолел без новых приключений. За что был искренне признателен Господину Случаю, так как денежных знаков, чтоб отмахиваться ими от назойливо-алчных контролеров, у меня при себе более не имелось.

Гришка активно суетился изо всех шныревских сил: на электроплитке в чугунной сковороде уже аппетитно шкворчала, зажариваясь, яичница на подсолнечном масле, а Гришуня так остервенело елозил мокрой половой тряпкой по линолеуму, словно вознамерился протереть в нем здоровенную дырку. Или две.

– Не расстраивайся зря, браток! – дружески хлопнул я по сгорбленной спине Гришки. – Мой сменщик в отряд тебя не спишет, останешься здесь и дальше работать. Я с Конторой уже побазарил на сей счет. Получил в спецчасти обходняк?

– Покамест не успел, – радостно повинился Гришка, явно воспряв духом. – Попервости уборку и завтрак решил наскоряк сварганить. Уже кончаю.

– Ладушки. Только надо говорить: заканчиваю, – верный своей интеллигентной приверженности к точным словам, поправил я. – А кончают либо с девушкой, либо клиента. Усек? Ну, давай дальше трудись.

Пройдя в смежную комнату, где на железных стеллажах хранились постельное белье и обычное обмундирование зеков – телогрейки, кирзовые сапоги и серые рабочие робы, я разгрузился, выставив на столик в углу рядом с допотопным телевизором «Рекорд» все шесть пузырей с сорокаградусной водицей, обошедшиеся мне на червонец кусков дороже, чем рассчитывал.

Но я сразу выгнал из головы прилипчивую мыслишку о понесенных денежных убытках как вредную для хорошего личного настроения. Пусть пьет, козел, за мой счет – не жалко. Может, скорее отбросит копыта и деревянный «бушлат» поимеет от цирроза печени. Не зря же древняя мудрость утверждает: «Все к лучшему». Дай-то Бог, как говорится. Впрочем, желать чужой смерти – крупный грех. Ладно, черт с ним – пусть живет, пока не сдохнет.

С полминуты поуважав себя за такое благородно-великодушное решение, я принялся за изготовление самодельного праздничного стола. Сперва выволок на середину комнаты квадратный фанерный ящик из-под сапог, а затем застелил его новенькой полотняной простыней заместо белой скатерти. Общий внешний вид сооружения ничего получился, на вполне высоком лагерном уровне. Так как в каптерке имелось в наличии только два стула, то пришлось добавить к ним еще и скамейку для обеспечения необходимого количества посадочных мест за моим импровизированным пиршественным столом. Тут же и обновил его, призвав из соседнего помещения шныря со сковородкой.