Братья с тобой

Приехала Минна. Узнав, что Клаву увезли в концлагерь, она устроила истерику. Она плакала так, словно в лагерь забрали не Клаву, а по меньшей мере ее сестру Хельгу. Потом утерла слезы, умылась и начала командовать:

— Пойми хорошенько, Хельга: единственное твое спасение — в ней. Спаси ее, вытащи оттуда — и сама живой останешься. Война проиграна, я еще с сорок первого года знала, что советский народ не сдастся. Дико и стыдно, я же девчонкой была тогда, а вы все простых вещей не понимали. Лагерь — значит, смертный приговор, конец. Давно ее увезли?

— Скоро месяц.

— Может, уже и поздно. Их же просто морят голодом, держат в ноле за проволочной загородкой, я об этом лагере слышала. Зима, снег, холод. Зверство какое, ни в чем неповинную девочку лишить жизни за то, что она песню пела! Да еще как лишить жизни. Дикие звери. Спасти! Ее надо спасти.

— Но как? Ты же знаешь, это невозможно.

— Надо попытаться. Мирек твой — человек известный, пусть поедет к начальству, объяснит, что ты, жена его друга, полковника, осталась без работницы. Кроме того, донос на нее написала русская же, для них это не так и авторитетно. Надо упросить и взять на поруки.

— Легко сказать!

— Но сделать это возможно. И надо.

Многое возможно, если человек глубоко убежден в необходимости этого, если он не теряет времени даром.

…Девушка в полосатом комбинезоне, грязная, опухшая от голода, сидит на сырой траве. Она ничего уж не ждет от жизни, сил больше нет. Красной распухшей рукой разгребает она остатки снега, находит сочные травины, выщипывает их из земли и ест. Это Клава, но ее не узнать, — голова обрита, голод сделал ее неузнаваемой. Только номер на полосатом ветхом костюме подтверждает, что это она.

Рядом — такие же люди, только постарше. Женщины, подобные теням. Угасший взор. Одна начинает креститься и бить поклоны. Но вот какая-то подошла к Клаве, нагнулась к ней, шепчет:

— Ну чего ты? Ну чего? Наши уже скоро на Берлин пойдут, скоро освободят нас, а ты поддаешься. Молодая, держись. Не давай болезни победить себя. Сопротивляйся!

— Не могу я, я помру, пока они освободят.

— Держись, говорю тебе. Ты советская девушка, не имеешь права сдаваться. Еще в зубы дашь им, проклятым, за всё. Держись!

Хорошо, что есть люди, сильные духом.

Вдруг раздается крик. Выкрикивают ее номер. Выкрикивают сердито, нетерпеливо: такой-то номер, моментально явиться в канцелярию.

Канцелярия — это дом, в котором входная будка, а рядом ворота. За проволокой стоит чья-то легковая машина. Клава поднялась, идет. Что еще от нее хотят? Что еще придумали, изверги?

— Господин атташе!

Да, это он сидит за столом рядом с начальником лагеря. Он смотрит на Клаву, и глаза его совсем вытаращены. Видно, красивая стала. Он смотрит с испугом Клава стоит и дрожит.

— Господин атташе берет тебя на поруки. Переоденься, — бросает начальник, а Мирек протягивает ей пакет с платьем и обувью.

Она ничего не понимает и даже не двигается.

— Я сказал: переодевайся! Вон там, — с досадой показывает ей начальник на загородку. — Совершенные идиоты, не понимают приказа, — бормочет начальник.

И Клава — в доме фрау Хельги. Та помогла ей помыться, — сама Клава ослабела так, что глаза бы не смотрели. Длинный скелет на толстых белых колодах — опухших ногах. Голод обезображивает.

Усадили за стол, дали миску похлебки и ломоть хлеба. Вылизала в одну минуту, просит еще. Дали второй ломоть хлеба — сглотала, будто и не жевала. Просит еще.

— Больше нельзя, — говорит фрау Хельга. — Больше будет вредно.

— Что вам, жалко куска хлеба?

— Нельзя, пойми. Ты голодала, сразу нельзя.

— Жалеете. Фашисты. Куска хлеба для человека жалко!

Ее уводят и кладут в постель. Встанет она только через неделю. И то потому, что молодая. Пожилая вряд ли бы встала.

Клава вернулась к жизни. Произошло чудо. За месяц, пока она была в лагере, ни одного человека не освободили. Оттуда не освобождают. Ей повезло, о ней кто-то подумал.

Наверное, из расчета, — ведь новой работницы сейчас не достать. Пускай. Но она жива.

Минна приехала к сестре вскоре после Клавиного освобождения. Не сняв пальто, вбежала на кухню и обняла прислугу своей сестры, русскую девушку.

Клава этого не ожидала. Но порыв молодой немки был таким искренним, сердечным, что, почувствовав на своих плечах ее теплые ласковые руки, Клава ответно прижалась к ней.

У Минны на глазах были слезы. Она не нашлась, что сказать, только стояла рядом и смотрела на Клаву. И счастливая и как будто бы виноватая.

— Ты довольна? — спросила сестру Хельга, войдя вслед за нею в кухню. — Сделали невозможное.

Минна ответила не сразу.

— Ты-то сама больше всех довольна, — сказала она наконец сестре, прямо при Клаве. — Теперь снова есть на кого покрикивать.

— Как будто уж нет у меня простых человеческих чувств, одна только корысть, — обиделась Хельга.

Клава молчала.

Сегодня Минна уехала не сразу. Она играла с племянницами, перебрасывалась фразами с сестрой. После обеда, когда дети были уложены, Хельга собралась к портнихе и пригласила с собой Минну.

— Я подожду тебя дома, — ответила Минна. — Хочу срисовать узор твоего стенного коврика.

Хельга вывела из гаража машину и уехала одна.

Проводив глазами сестру, Минна вернулась на кухню. Клава мыла посуду.

— Дай мне фартук, я помогу тебе, — предложила Минна.

— Ничего, я сама. Остались одни кастрюли.

Но Минна не уходила:

— Ты столько натерпелась… Ты, наверное, не веришь, что есть хорошие немцы. Честные, добрые. Не фашисты, наоборот, — антифашисты.

Клава взглянула на Минну. С этой осторожничать не хотелось.

— Верю-то я верю… Только мне они не попадались… Может, кроме тебя одной.

— А я совсем не одна. Есть немцы лучше меня, смелее…

— Скажи, а почему ты ко мне добрая? — спросила вдруг Клава. — Вы же люди не из бедных. А муж фрау Хельги — он же полковник гитлеровский. Убийца, проще говоря.