Братья с тобой

Она вызывающе подняла голову. После лагеря она стала другой. И сейчас решилась говорить всё, что думает.

Слово «убийца» Минну не покоробило.

— Родители наши не богатые, отец — рабочий. Хельга «сделала партию», вышла за богатого старика, теперь у нее дом, машина, сбережения. Она мне родная сестра, верно. Но жизнь у нас с ней разная. Я была с родителями в Советском Союзе, в Ленинграде.

— Сколько лет тебе было тогда?

— Шесть.

— Ты же ничего не понимала…

— Конечно, я была маленькая. Но помню я себя с трех лет, а Ленинград помню очень хорошо. Мать держала меня больше в комнате, и всё-таки я встречалась с людьми. А отцу на заводе дали учительницу, русскую девушку вроде тебя. Звали ее Маша, не знаю, как фамилия, только эта русская девушка меня, наверное, немножко любила. Она играла со мной. Однажды привезла к себе домой, — у нее были братья-школьники. Там было много игрушек, правда, мальчишечьих, кукол я не помню. Это была обыкновенная добрая семья, все очень приветливые и со мной ласковые.

Помню, я сделала свинство: расшалилась и крикнула: «Хайль Гитлер!» Меня так учил дядя Руди, Хельгин жених. Он тогда еще не был женихом, Хельга кончала гимназию, а он иногда заходил к моему отцу, присматривался к будущей невесте. Он уже тогда казался мне старым стариком, — лысый, противный, толстый. Сосиска, ремнем затянутая.

И когда эта русская услышала, она стала объяснять, почему это плохо. Уж не помню, что там она говорила, но только я ей верила. Я даже плакала, когда мы уезжали из Ленинграда. С ней так и не простилась: отец не позвал ее почему-то. И вообще в Ленинграде к нам все относились хорошо, приветливо. А мы вот войну начали, блокаду им устроили.

— Вот именно.

— Я понимаю, Клава, что ответственны за это все мы, немцы. Я ничего не делала по приказам гитлеровцев, ни в чем не участвовала, но я и себя считаю виновной: не боролась против них как следует. Единственное хорошее, что я делала, — это собирала продукты и папиросы для ваших пленных и для угнанных «восточных рабочих» вроде тебя…

— Ты собирала? Это когда у Хельги брала?

— У Хельги — это мелочь. В том городишке, где мы с отцом и мамой живем, ко мне обратилась одна женщина, наша немка. Она комсомолкой была прежде, я знала это, а теперь живет под надзором гестапо. Но меня она знает и доверилась мне. А я еще кое-кого нашла. Собирали хлеб, картофель, брюкву. И сладости иногда. Одни раз зимой уговорили лесничего отдать в лагерь целую тушу оленя, — на охоте убил один хороший человек, а лесничий в отчете написал, что животное от морозов погибло… В нашем маленьком лагере пленным живется не так, как всюду в Германии. С голоду не мрут. И еще кое-что мы делаем…

Блестят глаза, Минна рассказывает вполголоса, сидя рядом с Клавой на белой табуретке. И Клавино лицо мягчеет, выражение его становится таким, каким оно было дома, в мирные довоенные годы, когда она подчас сиживала с подругой.

За окном послышался шелест шин, — Хельга вернулась.

— Сестре моей не рассказывай ничего, — говорит Минна Клаве. — Она догадывается, конечно, но доверять ей особенно нельзя. Ее вызовут, припугнут — всё расскажет. Она только знает, что я помогала двум русским девочкам батрачкам, когда они заболели. К доктору возила и лекарство доставала.

— Будь спокойна, — отвечает Клава, пожимая руку Минны. — Я тут у вас молчать научилась.

— И последнее, Клава: советские войска дошли до Одера. В эту весну, наверное, Гитлера разобьют, и война кончится.

Ах ты моя хорошая! Так бы и поцеловала тебя за эти слова, да нельзя: фрау Хельга уже в прихожей, а перед ней свои чувства открывать не собираюсь. Разные вы люди.

Возвратившись из лагеря, Клава стала думать о Фене. Значит, верно, ее предала Феня, русская девушка из фольксдойчей. Феня, которой она доверила горькую память о родине, песню.

Значит, Феня — вроде тех полицаев под Смоленском, что помогали расстреливать цыган, что застрелили Клавину маму. Продажная тварь, фашистка!.. Зачем, зачем понадобилось ей губить Клаву, а может и не одну Клаву? Затем, что назвалась груздем — полезай в кузов. Спуталась с гитлеровцами — будешь и делать по-ихнему. Выслуживаться.

Ну, погоди, наши наступают, дойдут и до Берлина. И ты дождешься расплаты. Ничего не забудем…

Фрау Хельга стала много добрее к Клаве. Сразу видно, плохи дела у Гитлера. Капут ему, гаду. Победа не за горами.

На рынке Клава встретила знакомую девушку. Та предупредила Клаву:

— Будь осторожнее с Феней: из-за нее уже две наши девчонки пропали.

— Две? Нет, их три было, третья — я.

И Клава рассказала свою историю.

Разгром фашистов не за горами. Загудел, зашевелился Берлин. Теперь он сам познал тот удел, какой готовил Москве и Ленинграду. Бомбят. Обстреливают. Голодно стало. Все куда-то сдут, а куда? — бог весть! На запад!

Летят самолеты, бомбят ночью и днем. И до Клавы недалеко, а Клава веселеет: бомбите, милые, докапчивайте фашистских зверей в их логове. Если даже и я погибну, — не укорю вас в последний свой час. Как наши солдаты-герои, которые, сидя в дотах, передают по рации, корректируя артиллерийскую стрельбу: «Огонь на меня!» Дело общее, общий успех, сейчас не до того, чтобы о себе много думать.

Воет Берлин, горит, перекореженный взрывами, скалится разодранным камнем стен. Стонут и другие немецкие города, изувеченные войной. Смотрит Клава и думает: «Ну что вы, немцы, наделали? Разве так мы могли бы к вам приезжать? Ходили бы в музеи, театры, чинно-мирно, дружили бы, привозили б друг другу подарки, изучали б культуру вашу, — у вас же она интересная. Так нет, напали на мирных людей, намостили горы покойников, нажгли груды углей. Теперь, конечно, мирные люди не успокоятся, пока не покончат с причиною всех несчастий — гитлеризмом. А дома рушатся без разбору, — война».

Развязка приближается. Союзники наступают с запада. Домик фрау Хельги — уже почти на линии фронта. Пока все они живы, — и она и дети. Но что ожидает их завтра?

И вот на рассвете солнечного весеннего дня в крепко запертую дверь желтого коттеджа раздается неистовый стук. Под окном — американские джипы, с которых соскакивают веселые, рослые, подвыпившие американские парни.

Фрау Хельга в страхе заперлась в комнате на втором этаже.

— Не открывай! — кричит она Клаве. — Они нас убьют! Они знают, чей это дом!

В дверь колотят, — сейчас ее запросто выломают. Они уже потрудились в соседнем доме, — оттуда слышны были женские крики, плач.

Но ведь это — союзники, они вместе с нами бьют фашистов! Нет, Клава откроет.

— Не стучите, союзники! Сейчас я открою. Я русская.

За дверями чуть стихло. Щелкнули два замка. Дверь распахнулась.

Клава стоит на пороге:

— Здравствуйте, союзники! Хау ду ю ду! Я русская, советская!

Плечистый белобрысый сержант расплывается в улыбке, делает к ней шаг:

— Ай эм амернкен! Русский — союзник! Гитлер капут! Рашн вумен, ю донт би эфрейд. [5]

Он долго трясет ей руку. Он догадывается, что девушка — служанка. Он ей искренне рад.

А в это время солдаты и молоденький офицер уже обежали комнаты первого этажа, уже поднялись наверх.

Раздается отчаянный крик. Это кричит фрау Хельга.

Клава вместе с сержантом взлетает наверх. В спальне возня. Американцы, что-то крича и смеясь, шарят руками по груди фрау Хельги, подталкивают ее к постели.

5

Пусть русская женщина не боится.