Братья-соперники

И, возвратясь к Шакловитому, стал извиняться перед ним, что отвлекли его по пустякам, и снова рассыпался в похвалах твердости и распоряжениям Шакловитого по отношению к стрельцам.

Федор Леонтьевич, возвращаясь вечером в город, во всю дорогу ни с кем не промолвил слова, а как пришел к себе домой, то со всей силы хватил шапкою оземь и разразился потоком красноречивейшей ругани. К кому относилась она – то было известно только самому Федору Леонтьевичу.

XVII

Со времени выезда князя Василия Васильевича Голицына в Крымский поход прошло уже около полугода. Так как известия с похода в Москву доходили очень туго, то сначала в Москве знали, что все воеводы московские и сам гетман Самойлович выступили в поход против крымского хана, а затем уже о дальнейшем ходе военных действий узнавали только то, что князь Василий официально доносил царевне и великим государям. А между тем гонцы из войска прибывали очень часто и каждый раз привозили, кроме официальных донесений, неофициальные письма Оберегателя к Софье Алексеевне, писанные тайным крюком, и письма к Шакловитому, с которым князь Василий поддерживал весьма оживленную переписку. Но эти грамотки, привозимые гонцами, хранились в глубочайшей тайне, а для того, чтобы самый гонец не мог ни о чем проговориться, надежнейшие из клевретов Шакловитого перехватывали гонца верст за двадцать от Москвы, отбирали от него все письма и документы, а самого гонца держали под строгим караулом до тех пор, пока не привозились из Москвы ответные грамотки. Однако, несмотря на все эти предосторожности, в Москве все же узнали о неудачах Голицына и его неладах с гетманом Самойловичем, который и в официальных донесениях выставлялся главным виновником неуспеха всего предприятия. Пошли всякие толки и пересуды, посыпались на Оберегателя обвинения и нарекания, не на шутку оскорблявшие Софью. К Голицыну был немедленно отправлен в качестве почетного и доверенного посла Федор Леонтьевич Шакловитый с милостивым словом за службу. И вместе с тем ему дан был тайный наказ к Голицыну сменить гетмана, «буде он малороссийской старшине неугоден». В начале июля Федор Леонтьевич выехал из Москвы и пробыл в отлучке более месяца…

Свидание с Голицыным значительно ободрило Шакловитого: он застал любимца в чрезвычайно мрачном настроении, сильно потрясенного военными неудачами, упавшего духом, опутанного интригами малороссийской старшины. Тотчас по возвращении в Москву, в начале августа 1687 года, он стал все приготовлять к выполнению своего плана, твердо уверенный, что избрание нового гетмана и устройство малороссийских дел еще надолго задержит Оберегателя на юге.

В тот год, в конце августа, погода стояла еще прекрасная, но уже чувствовалось приближение осени. Теплые вечера сменились очень прохладными ночами; листья пожелтели; в прозрачном воздухе на солнце потянулись и заблестели длинные серебристые нити паутин, медленно колеблемые ветерком; ласточки собрались в дальний путь, посидели стаями на крышах и заборах и улетели. Москва готовилась к наступлению Нового года и собиралась праздновать новолетие, ожидая того блестящего «действа», которым всегда ознаменовывался день 1 сентября в Кремле.

Как раз за два дня до этого обычного торжества, рано утром, от Тверской заставы прискакал к воротам Большого двора князя Голицына всадник в бурке и в шапке с малиновым верхом, проворно соскочил со взмыленного коня и властною рукою застучал кольцом в ворота. Воротные сторожа выглянули сверху ворот из своей башенки и хотели было обрушиться на стучавшего выразительною бранью, как вдруг, к крайнему своему изумлению, услыхали снизу знакомый им звонкий и резкий голос, крикнувший громко:

– Да отворяйте, что ли! Черти, дьяволы сонные!

– Ах, батюшки-светы! Да это никак сам Кузьма Иванович ругаться изволит! – засуетились воротные сторожа и побежали вниз отмыкать калитку.

Действительно, за воротами стоял старший княжеский ловчий Куземка Крылов.

– Наконец-то возвратился, Кузьма Иванович! Добро пожаловать! По тебе судя – и князь наш, кормилец, недалеко!.. Уж ведомое дело: где Кузьма Иванович, там и князь; где князь – там и Кузьма Иванович!

Между тем как сумрачный Куземка что-то бурчал сквозь зубы в ответ на приветствие привратников, вводя в калитку своего измученного коня, необычный стук в ворота и говор у калитки уже привлекли внимание челяди на Большом дворе, и со всех концов его, изо всех флигелей и людских изб спешили и сбегались к воротам различные представители княжеской дворни, кто поспешно натягивая армяк, кто накидывая душегрейку. Куземку окружили, засыпали приветствиями и вопросами, на которые он отвечал, впрочем, очень лаконично, привязывая своего коня к коновязи, ослабляя его подпруги и заботливо вытирая суконкой, вынутой из тороков.

Весть о приезде Куземки Крылова тотчас разлетелась во все концы Большого двора, проникла в опочивальню княгини Авдотьи Ивановны, в покои князя Алексея… На крыльце показался Кириллыч; сам Матвей Иванович соблаговолил выйти на двор, подошел к Куземке и трижды с ним облобызался, справляясь о здравии государя всемилостивого князя Василия Васильевича.

– Князь за мною следом часа через три будет. Он меня вперед послал, чтобы матушку-княгиню не напутать своим нечаянным приездом. Налегке сюда едет – наскоро. А обоз-то наш сюда через неделю только еще дотащится ли…

Эти сведения, прослышанные дворнею, почтительно отступившею от беседовавших приятелей, подействовали на всех как электрическая искра. Прежде чем Матвей Иванович успел обернуться к людям и отдать им кое-какие приказания, все уже рассыпались по своим углам, и во всем доме поднялась такая суматоха, такая усиленная, лихорадочная деятельность, о какой трудно дать даже и отдаленное понятие.

И между тем как Куземку во всем его дорожном безнарядье торжественно повели сначала в покои княгини, которая из своих рук его потчевала медом и сама расспрашивала о князе Василии, а потом в покои князя Алексея, который тоже расспрашивал Куземку о князе и угостил двумя кубками вина, – на дворе мели и чистили, крыльца посыпали белым песком, дворню наряжали в лучшее платье. На кухне стучали ножами и готовили десятка два самых любимых княжеских блюд; а на погребе наряжали к столу княжескому самые дорогие вина в братины и кубки, как будто князь мог все это успеть отведать. В то же время не менее всех домашних князя суетился и причет его придворной церкви: в церкви развешивали к образам праздничные пелены, зажигали лампады и свечи; перед настежь растворенными западными дверьми расстилали на паперти богатый ковер.

Когда часа два спустя примчался другой верховой и возвестил, что князь уже должен быть верстах в трех от Москвы, – на дворе и в доме князя все уже было готово к приему хозяина. Духовенство с крестом и святою водою в блестящих праздничных облачениях стояло у входа в церковь. Вся дворня была выстроена на дворе; на хоромном крыльце стояли сын Оберегателя – князь Алексей, дьяк Емельян Игнатьевич с хлебом-солью, тесть – боярин Стрешнев да еще человек пять-шесть приятелей и родственников. Теща, жена-княгиня и княгиня-невестка ожидали его на своей половине.

Наконец с ворот раздался крик: «Едет, едет!» Толпа девок хлынула от ворот в сторону, послышался топот коней, и князь в легкой немецкой дорожной полуколяске подкатил к распахнутым настежь воротам, окруженный почетною свитою из вершников и гайдуков, которые, быстро спешившись, помогли Оберегателю выйти из повозки. Едва ступил он на землю, как шапки разом полетели с голов и все народное множество в один голос крикнуло: «Здравия князю Василию Васильевичу!»

Обнажив голову и приветливо раскланиваясь на обе стороны, князь Василий прежде всего двинулся к церковной паперти, набожно приложился к крестам и иконам и принял окропление святою водою; а потом уже повернулся к крыльцу… Князь Алексей встретил его слезами радости… Поднялся говор, восклицания, лобзания, объятия… Сама княгиня Авдотья Ивановна не выдержала солидной роли хозяйки дома и матери, не дождалась своей очереди и, против всяких правил и приличий, бросилась мужу на шею. И князь Василий крепко ее обнял и поцеловал…

Но не успели еще улечься впечатления радостного свидания, не успели разъехаться родственники и приятели, прибывшие для приветствования Оберегателя, как он уже позвал к себе в шатровую палату князя Алексея и дьяка Украинцева и заперся с ними для деловой беседы.

– Ну? Как дела, Емельян Игнатьевич? – спросил князь Василий, усаживаясь в свое любимое кресло и оглядывая стены палаты.

– Кое хорошо, а кое и совсем худо, батюшка-князь! – уклончиво отвечал Украинцев.

– Ну, говори откровенно – что хорошо и что худо? За хорошее похвалю; за худое бранить не стану, – авось либо еще и поправить можно…

– Да вот в Немецкой слободе у нас неладно! – издалека начал ловкий дьяк. – Наехал сюда неведомо отколь иноземец Квилинко Кульман, – юродивый, что ли, там или так, Божий человек, – и мутит всю слободу… С попами люторского и кальвинского закону ссору затеял и езовитам тоже поперек горла стал: все на него гору несут, потому, говорят, от него многое прение бывает и он из ихней паствы многих в свою руку гнет…

– Ну это – в Немецкой слободе! А что в Преображенском – по соседству-то творится?