Братья Стругацкие
Шрифт:
12 сентября, вторник:
«2-го приезжал Борька, 4-го после совещания у Карпинского уехал. Обговорили о Горбовском. Проект новой повести. Сделал вводную главу „Венера. Берег Ермакова“».
В двадцатых числах сентября уже АН съездит в БНу на пару дней, но это будет относительно рабочая встреча. В дневнике он запишет:
«Бегал в Л-д от тёщи. Глупо ужасно. Потерял лицо».
А 30 сентября (всего полгода дали передохнуть) его снова призовут на сборы. Да ещё на какие долгие — практически до конца года! Придётся вспомнить юность боевую — пожить в лефортовской казарме. Неужели так сильна была у нашей армии потребность в переводчиках? Сегодня трудно в это поверить, но тогда многие и даже на самом верху всерьёз готовились к войне с США. А некоторые, стало быть, и к войне с Японией. Но, конечно, кто поумнее, понимали: дело тут не во вражеском окружении. Возможность
Утром первого дня пунктуальный Аркадий, прибывший точно по повестке к 9.00 скучает в ожидании вызова и скрупулезнейшим образом записывает всё, что видит и слышит вокруг. Надо понимать, просто разминается литературно, чтобы форму не терять. И во все последующие дни он делает в дневнике весьма пространные записи.
«6 октября 1961 г. Утро. Подъем был в 6, потому что идёт гарнизонная партконференция, и в столовой кушают генералы. Кормят до того отвратно, что есть по утрам практически невозможно. Я ем только хлеб с маслом и чай. Изжога.
Расту. Вчера заболел Кривко, и старшиной назначили меня. Я сопротивлялся, но потом плюнул. Ничего типично старшинского я ещё не сделал и, вероятно, вряд ли сделаю. Только вот наряды приходится составлять.
Ребят в нашем отделении можно, грубо, разделить на три типа. Мельников, Гинзбург, Петров и Рамазанов — старички, окончили курсы переводчиков во Владивостоке в 45-м вместе с Ковалевым, Обливалиным и т. д. Хорошие ребята, Мельников работал в дисциплинарном батальоне, но тоже ничего. Мы с ним в одной комнате (командирской). Гинзбург — почти пожилой еврей, седой, смешливый, симпатично-неумный. Петров — из Башкирии, любит старые анекдоты, да они все любят. И огромный, важный, серьёзный Рамазанов. Это одна группа.
Другая — москвичи, не очень тянущие. Это мой Миша Маяковский, Овечкин, Романча, Вальков. Вальков спортсмен, застенчивый, широкий, румяный. Армией несколько ошеломлен. Овечкин и Романча — веселые, неунывающие, серьёзные, как щенки.
И третья — самые сильные японисты. Они таскались по Японии со всякими поручениями и заданиями. Это Гавриленко — похожий на борца, умница, — Соловьев — мальчишка, и Гуськов — тоже огромный, широкий, уже почти пожилой. Буду стараться всех их уберегать от нарядов по воскресеньям и субботам, а равно и по праздникам».
Эту запись я специально привожу практически целиком, во-первых, любопытно, как по-писательски и по-человечески внимателен АН к окружающим его людям, во-вторых, мы получаем некоторое представление о том, кого и зачем на этим курсы призывали, и, наконец, будет просто изумительно, если кто-то, читая нашу книгу, обнаружит здесь свою фамилию и вспомнит, как почти полвека назад служил вместе со Стругацким.
Есть совершенно особенная запись:
«9 октября 1961. Вот и неделя прошла. Впереди их ещё 11. Позавчера ходил домой, много спал, настроение было скверное, какая-то тоска и подавленность. М.б., виной тому идиотская статья некоего Лобанова в „ЛиЖи“ от 4.10 о „Возвращении“. (С 1958-го до 1963-го в Москве издавалась газета „Литература и жизнь“. В народе её сокращенно называли — „ЛИЖИ“, недвусмысленно намекая на глагол в повелительном наклонении и в этом смысле — на особые отношения достославного издания с властью. Новая повесть АБС рецензируется в ней по публикации в шестом номере свердловского журнала „Урал“, что само по себе лестно — заметили и там! Но чудовищное непонимание не может не расстраивать авторов. — А.С.) Как не надоест, право! „Люди — придатки механизмов“ и т. д. Всё по единой схеме, списанной с десятков посредственных статей о НФ. Создается впечатление, что сей Лобанов и не читал „Возвращения“. А может быть, тоска эта от недобрых предчувствий войны и пр.
Старшиной я быть перестал вчера вечером, пришел Кривко».
И под занавес милая подробность из офицерского быта:
«У нас уже ЧП. Вчера вечером, Дмитриев и Хомерики напились и угнали такси, сбили „Москвича“, покалечили свою машину. Ожидаются репрессии».
Ну и ещё два коротких фрагмента из записей того периода. Мимо них никак нельзя пройти. Всё-таки XXII съезд был очень значительным событием в истории СССР. Достаточно напомнить, что сразу после него, согласно решению последнего закрытого заседания съезда, а именно в ночь с 31 октября на 1 ноября вынесли из мавзолея тело Сталина и захоронили у Кремлёвской стены, и в ту же ночь по всей стране демонтировали многие тысячи памятников тирану.
«21 октября… Съезд просто поражает. Что за наивное бесстыдство: порицать и предавать анафеме культ личности и одновременно превозносить „лично Никиту Сергеевича“? Странно, странно. К чему всё это идёт?»
«29 октября (воскр.) Отличная заключительная речь Хрущёва. Борькины письма печальны. Он взял отпуск на 10 дней. А я служу — командир отделения. Всё глупо, бессмысленно. На уроках языка перевожу „61 Лебедя“…»
Это был роман японского фантаста Macao Сэгава — роман, судя по всему, так себе, но что-то в нем зацепило АНа, и он довольно долго с ним возился, но целиком так и не перевёл, иначе непременно
где-нибудь опубликовал бы. Он уже тогда был профессионалом и переводить с японского просто для удовольствия полагал для себя слишком расточительным. Рукопись пока не найдена. Зато найдено упоминание в письме брату тремя днями раньше вышеприведенной записи:«Прочитал н-ф повесть японца Macao Сэгава „61 Лебедя“. Отличная приключенческая гуманистическая светлая штука! Сразу захотелось написать ч-л в том же роде. Чтобы были джунгли Пандоры, исчезновение, случайности, пальба, аварии и прочее, и без особой психологии».
А в тот же день, 29-го, он напишет маме в Ленинград:
«Здравствуй, дорогая мамуська!
Письмо твоё получил в пятницу, а Борькино — в субботу, так что всё пришло вовремя.
У нас всё по-прежнему, хорошо. Я тружусь в рядах, слушаю, как спорят у нас по поводу выступлений на съезде — а выступления, согласись, весьма и весьма интересные и неожиданные. И если дальнейшая жизнь в стране нашей будет определяться положениями заключительного выступления Никиты Сергеевича, то можно предположить, что наступает для народа действительно удивительная и замечательная эпоха.
Я же изрядно устал, а томиться ещё надобно два месяца, и раздражает бестолочь и казенщина — отвык я всё-таки, вероятно. Ну, да вынесу всё. А что касается не пить и не курить, то никакими особенными причинами это не вызвано. Курить бросил наполовину из азарта: смогу или не смогу. Оказалось — смог. Ну, а возобновлять не стоит. И пить бросил примерно из тех же соображений. Так что ты уж не беспокойся».
Любопытно процитировать для сравнения из дневника БНа от 28 октября. Как они оба, не сговариваясь и вроде бы оставаясь на позициях марксистов-ленинцев, почти одинаковыми словами выражают свой здоровый скепсис:
«Дождались светлого праздничка! Хрущёв сказал, что не имеет права марксист-ленинец восхвалять и выдвигать одну личность. Неужели же нашелся, наконец, честный человек! И не начало ли это нового утонченнейшего культа?»
Для АНа подобные рассуждения уже давно не новость, для БНа — почти событие. И конечно, не случайное. Не на голом месте возникает такая вдруг политизированность совсем ещё недавно аполитичного астронома и начинающего фантаста, не знавшего, кто у нас первый секретарь.
Именно в 1961-м в жизни его появляются друзья, которых раньше не было. У БНа в Ленинграде, как и у АНа в Москве, со всей неизбежностью возникают и налаживаются контакты в литературной среде — с молодыми и не очень молодыми писателями. Образуется совершенно новый круг, с совершенно другим идеологическим багажом. Это Миша Хейфец, филолог и журналист, на год моложе БНа, ставший потом довольно известным диссидентом, а главное — для нас — прототипом Изи Кацмана в «Граде обреченном» и позднее Сени Мирлина в «Поиске предназначения»; Владлен Травинский, тогдашний ответственный секретарь журнала «Звезда»; Илья Иосифович Варшавский, замечательный фантаст, мастер короткого рассказа, руководитель будущего семинара, умнейший и язвительнейший человек; далёкий от классического истмата историк Вадим Борисович Вилинбахов и многие другие. Захватывающие беседы, жаркие споры со всеми этими людьми крепко повлияли на политические взгляды молодого БНа.
Тем не менее, вплоть до конца 1961 года в душах АБС царит скорее восторженное состояние. Слагаемые этой эйфории очевидны: молодость и свойственное ей умение радоваться жизни во всех проявлениях, непререкаемая вера в завтра и, наконец, колоссальная творческая энергия, которая плещет через край. Чем только не занимаются они в эти годы, на что только не отвлекают их привходящие обстоятельства, но они пишут вместе, пишут с каждым днём больше и больше и получается всё лучше и лучше…
И хочется закончить рассказ о годе 1961-м воспоминанием БНа о конце 1959-го, потому что настроение, так ярко переданное им в том тексте, было почти таким же и два года спустя.
«…Конец октября — начало ноября 1959 года. На улице холодно.
Трещат поленья в большой кафельной печи…Мы сидим у большого обеденного стола в маминой комнате в Ленинграде напротив друг друга, один за машинкой, другой — с листом бумаги и ручкой (для записи возникающих вариантов) и — слово за словом, абзац за абзацем, страница за страницей — ищем, обсуждаем, шлифуем „идеальный окончательный текст“… Мама хлопочет на кухне, иногда заходит к нам на цыпочках — что-нибудь взять из буфета. Все ещё живы и даже, в общем, здоровы. И всё впереди. И всё получается. Найден новый способ работы, работается удивительно легко, и всё идёт как по маслу: повесть „С грузом прибыл“ и три рассказа — „Странные люди“ („Десантники“. — А.С.), „Почти такие же“, „Скатерть-самобранка“ — закончены (или почти закончены) меньше чем за месяц. Казалось, теперь всегда будет так — легко и как по маслу. Но это нам только казалось».
Вот такая Болдинская осень. А теперь прикинем (могу себе представить. Как это делает БН с его математическим складом ума): за месяц — повесть и 3 рассказа, за год — 12 повестей и 36 рассказов, за десять лет — 120 повестей и 360 рассказов…
Пожалуй, даже японцы такими темпами не работают, хотя известно, что именно они — мировые рекордсмены в литературе по листажу.
Ещё два года АБС работают, как японцы — с перерывами, конечно, но очень интенсивно: закончено «Возвращение», закончены «Стажёры», и придумано, обсуждено, начато, набросано ещё много-много всякого-разного.