Братья Волф. Трилогия

По правде, я понятия не имел, что творится у него в голове, вот и все.

Перед выходом в школу он еще раз достал знак и окинул его на прощание грустным любовным взглядом.

В тот же вечер, в пятницу, где-то в районе одиннадцати мы вернули знак на место, и никто нас, слава богу, не застиг. Нелепо вышло бы — загреметь за кражу знака, когда вы его, наоборот, возвращаете.

— Ну что, — резюмировал Руб дома после похода, — вернулись с пустыми руками. Как всегда.

— М-м.

Я тогда не смог сказать ни слова.

Одно я про тот вечер запомню навсегда. Когда мы вернулись домой, Стив сидел на крыльце на холоде. Костыли опять лежали рядом, ведь лодыжка у него по-прежнему была нерабочая. Вот он сидел на нашем старом крыльце, примостив на перила кружку.

Когда мы просочились мимо, за дом, как бы не замечая Стива, я услышал его голос.

Я вернулся.

Переспросил.

— Что ты сейчас сказал?

Я спросил самым обычным голосом, так, будто не расслышал, а мне интересно.

Он повторил.

Вот что:

— Не верится, что мы братья.

Стив покачал головой.

И продолжил.

— Вы такие раздолбаи.

Если честно, именно равнодушие, с каким он это сказал, меня и покоробило. Он произнес это так, будто мы были уж настолько ниже него, что нисколько его не занимали. Но, если учесть, что мы только что проделали, я почти понял его. Как Стивен Волф может быть одной крови со мной и с Рубом, да и с Сарой, если уж на то пошло?

И все равно я лишь на миг задержался и зашагал дальше, а какой-то тонкий визг изнутри вскрывал мою голову. Ныло, как у побитого.

В комнате я спросил Руб, где бы он повесил наш знак на стену. Может, я спросил, чтобы поскорее забыть слова Стива.

— Тут?

— Не.

— Тут?

— Не.

— Тут?

Ответа не было долго, а свет в нашей комнате еще горел, пока Руб думал какие-то мысли, о чем-то мне навсегда неведомом. Он молча лежал на кровати и тихонько потирал свою бороду, будто кроме нее у него больше ничего не осталось.

Я, устроившись в постели, усиленно думал про завтрашний день, про работу у Конлонов. Ребекка Конлон. Я думал, этот день так и не настанет, — но завтра мы опять будем там. Я забыл и про Руба, и про Стива, и было так здорово жить, не терзаться совестью и ждать встречи с девушкой, которая стоит того, чтобы о ней молиться.

После долгого молчания Руб выступил с заявлением.

Он сказал:

— Кэмерон, я бы вообще не стал вешать знак на стену.

Я повернулся и посмотрел на него.

— Почему?

— Сам знаешь, — Руб уставился в потолок. Только губы шевелились. — Потому что стоило маме его увидеть, как она бы меня прикончила.

По городу рыщет машина. Здоровая оранжевая, у нее басовитый сосредоточенный гуд, как у всех таких машин. Рокот разносится по улицам, но она всегда останавливается на красный, на знак «Стоп» и все такое прочее.

Смена сцены…

Мы с Рубом выходим из дому, вроде как на футбол, смотреть Стива, хотя, вообще-то, на дворе два часа ночи. Холодно. Знаете, такой нездоровый холод. Который будто дышит. Он ломится в рот, резкий и злой.

Вопрос.

Руб:

— Тебе никогда не хотелось отметелить старика?

— Нашего старика?

— Ну а какого.

— Зачем?

— Не знаю… Тебе не думалось, что это было б прикольно?

— Нет, не думалось.

На этом мы замолкаем и шагаем в тишине. Шаркаем по тротуару, одна-другая случайная машина катит мимо. Такси проезжают, виляя по всей дороге, тяжело пыхтит перегруженный мусоровоз. И оранжевая машина обгоняет нас с ревом.

— Задроты, — говорю я Рубу.

— Точно.

Тем временем оранжевая удаляется, ее рев затихает, потом вновь раздается на боковой улице позади нас.

Смена сцены…

Мы с Рубом стоим на углу Маршалл-и Карлайл-стрит. Требовательный гул оранжевой все ближе, и Руб пригибается, зажав между ног украденный нами дорожный знак. Я смотрю на столб от знака, он пуст. Просто голый столб, забетонированный в тротуар.

Вот и она.

Оранжевая летит по Маршалл-стрит, практически заглатывая собственную скорость, жадно ее набирая.

Мимо нас она просто летит.

Знака нет.

Знака нет.

Оранжевая газует, я крепко зажмуриваюсь… и в тот же миг — пронзительный стискивающий визг от нахлеста металла на металл, вопль и запоздавший на миг дождь битого стекла.

Руб пригибается.

Я стою и все не открываю глаз.

Тишина-ропот.

Она со всех сторон.

Я открываю глаза, мы идем.

Руб бросает знак, выпрямляется, и мы шагаем в медленном зябком ужасе к машинам, которые, кажется, вгрызлись друг в друга в драке.

Люди внутри кажутся проглоченными.

Они трупы, они в крови, они переломанные.

Они мертвые.

— Они мертвые! — кричу я Рубу, но из меня не доносится ни звука. Звуков нет. Голоса нет.

И тут одно из мертвых тел оживает.

Оно выкатывает на меня глаза и кричит, и мои уши не выдерживают этот крик. Я валюсь наземь, стискиваю руками голову.

8

Когда наутро мы с отцом приехали к Конлонам, сердце у меня и правда колотилось настолько гулко, или через край, как я это назвал раньше, что как будто даже болело. Оно чем-то накачивало мне горло, и я от этого исходил слюной вопросов.