Братья Волф. Трилогия

— Руб!

Я прошу пас. Он бросает мне.

Я роняю.

— Ну, балбес безрукий!

Сыр хохочет. Разве кто-то еще употребляет это слово? Его деды еще говорили. Ну, как бы оно ни было, я заглаживаю промах, повалив захватом следующего игрока на бетон.

Мимо идет нищенка, выискивая чего-нибудь на завтрак.

Потом несколько парочек обходят нас стороной.

Тыква уже пополам. Мы продолжаем играть одной половиной, а вторая — брызгами на стене рядом с банкоматом.

Руба роняют.

Меня роняют.

Все валяются, и вокруг нас стоит плотный угар из пота, сырой тыквы и пивных паров.

— Чуваки, от вас воняет, — говорит Руб Сыру.

— Вот спасибо-то, — отвечает Сыр.

Мы играем, пока от тыквы не остается кусок размером с мяч для гольфа. Тут-то и появляются копы.

Они идут по аллее, мужик и тетка, улыбаются.

— Ребята, — обращается к нам мужик, — как дела?

— Онанист Гэри! — восклицает Руб. — Ты что здесь делаешь?

Да, вы верно угадали. Эти копы — наши добрые знакомцы с собачьих бегов. Гэри, коррумпированный податель ставок, и Кэсси, роскошная брюнетка, сногсшибательная напарница.

— А-а, ты! — Коп смеется. — На бега захаживаешь?

— Не, — отвечает Руб, — некогда последнее время.

Кэсси пихает Гэри в бок.

Тот умолкает.

Вспоминает.

Обязанности.

— Ладно, парни, — начинает он, и мы все знаем, что услышим дальше, — вы ж понимаете, так не годится. Тут все тыквой устряпано, и когда солнце пригреет, она завоняет, как боты моего папаши.

Молчание.

Потом несколько «ага».

«Ага» то, «ага» это и «ага, ну да, правда».

Но никто не внимает, на самом-то деле.

Всем до лампочки.

Я ошибся.

Я ошибся, потому что вдруг выступаю вперед со словами:

— Ладно, Гэри, я понял, о чем ты, — и начинаю собирать обломки тыквы. Ни слова ни говоря, Руб присоединяется. Остальные, бухие, только смотрят. Немного помогает Сыр, другие стоят столбом. Они слишком обалдели. Слишком пьяны. Слишком запыхались. Слишком тормозные.

— Спасибо, — говорят Гэри и Кэсси, когда мы заканчиваем, а наши пьяные друзья отправляются своей дорогой.

— Пожалуй, я бы кое-кого из этих ребят отметелил, — замечает Руб. Фраза небрежная, но злая. То есть он бы так и сделал, если бы копы хоть на минуту отвернулись.

Гэри смотрит на него.

Смотрит долго.

Замечает.

И говорит вслух.

— Ты изменился, приятель. Что случилось?

— Не знаю, — это все, что отвечает Руб.

И я не знаю.

Это мой разговор с самим собой, на Центральном вокзале. Он происходит у меня в голове, пока Гэри с Рубом перекидываются еще парой фраз.

Разговор такой:

— Эй, Кэмерон.

— Что?

— Почему он тебя вдруг так напугал?

— Он стал какой-то свирепый и даже если рассмеется или улыбнется, то сразу же перестает и снова уходит в себя.

— Может, он просто хочет быть кем-то.

— А может, хочет кого-нибудь убить.

— Не дури, что за ерунда.

— Ладно.

— Может, ему до смерти надоело быть пустым местом, и совсем не хочется снова им оказаться.

— Или это он сам боится.

— Может.

— Но боится чего?

— Не знаю. Чего может бояться победитель? Поражения?

— Нет, не все так просто. Могу сказать тебе…

— А Кэсси все равно шикарная, правда?

— Ну еще бы…

— Но чего боится-то?

— Сказал же. Не знаю.

11

Я знаю только, что сам боюсь как-то по-новому.

Знаете, как собаки скулят, когда им страшно, например, перед ураганом? Вот, и мне впору так же. Хочется спрашивать кого-нибудь, от отчаяния.

Когда это так стало?

Как оно вышло?

Почему Руб изменился так быстро?

Почему я не рад за него?

Почему эта перемена меня пугает?

И почему не понять толком, в чем именно эта перемена?

Эти вопросы качаются сквозь меня, с каждым разом понемногу разъедая изнутри. Они качаются сквозь меня несколько следующих боев Руба. Сплошь нокауты. Они качаются сквозь меня всякий раз, когда Руб стоит над противником, призывая его подняться, и когда публика тянется потрогать его, урвать клочок его великолепия. Я задаю все эти вопросы в раздевалке, вдыхая запахи линимента, перчаток и пота. Задаю, видя Руба в следующий раз на задворках бойни в Марубре с девятнадцатилетней студенткой универа, пока он не уходит прочь (даже не обернувшись). В следующий раз — другая девушка. Потом еще одна. Я спрашиваю и дома за ужином, где мать разливает суп, Сара скромно ест, а отец вместе с супом поглощает свою безнадежность. Кладет в рот. Жует. Чует на вкус. Глотает. Переваривает. Привыкает к ней. Я спрашиваю, когда мы с Сарой сдираем белье с веревки («Вот зараза! — орет она. — Дождь! Эй, Кэм! Помоги белье снять!» Так клево — мы вдвоем мчимся во двор и срываем белье с веревки, и нам все равно, если оно раздерется на лоскуты, лишь бы, блин, осталось сухим.) Я спрашиваю, даже нюхая собственные носки, чтобы понять, можно ли их надеть еще разок или надо постирать при следующем походе в душ. Я спрашиваю, приходя в гости к Стиву на его новую квартиру, где он угощает меня черным кофе и молчаливым дружеским разговором.

Наконец появляется человек, который мне немного помогает.

Это миссис Волф, у которой, к счастью, тоже появились вопросы. Лучше всего в этой ситуации вот что: может, матери удастся что-то вытянуть из Руба, и это поможет мне лучше его понять. Кроме того, она выбрала день, когда я выиграл бой, а от фингалов не осталось и следа.

Это вечер среды, и мы с Рубом сидим на крыльце, треплем Пушка после прогулки. Неудивительно, что пес упивается вниманием на старом шезлонге. Он переворачивается на живот, мы с Руб гладим его и ржем над его смешными игрушечными клыками и когтями.

— Ой, Пушок!.. — вздыхает Руб, но это лишь тень его прежних призывных воплей, с которыми он приходил забрать Пушка на прогулку. И смеется Руб сейчас чем-то глубоким, из горла.

Что это?

Сожаление?

Раскаяние?

Гнев?

Я не знаю, но вот миссис Волф, она тоже это чувствует, и вот она выходит к нам на крыльцо в холодный тусклый свет.

Я люблю миссис Волф.

Должен прямо сейчас сообщить вам.

Люблю, потому что она классная, и она гений, пусть даже готовка ее реально убийственная. Люблю, потому что она бьется изо всех сил. Она боец похлеще Руба. И сам Руб вам это скажет — хотя в ее битвах не кулаками дерутся. Но крови там много…