Братья
Шрифт:
Михаил ходил по краю мира, который привык считать своим. Здесь было иначе. Даже сейчас в разгар зимы, когда пронизывающий ветер с моря загонял людей в дома, когда дым домашних жаровен смешивался с чадным запахом горелого навоза и острым воздухом гниения, отбросов и нечистот, город все равно жил, был шумен, многолюден, жесток, равнодушен ко всему, кроме собственной выгоды и удовольствий. Едва вставало тусклое зимнее солнце, пробивалось неуверенно сквозь тяжелые облака, едва стихал холодный пронизывающий дождь, как набережные города заполнялись толпами орущих, расхваливающих на все лады товар торговцев. Бежали скороходы из императорского дворца, награждая ударами плети зазевавшихся прохожих. Неслись одна за другой раскрашенные коляски, запряженные лошадьми с султанами в пышных гривах, носильщики бегом тащили на плечах драгоценную ношу, почти не уступая в скорости лошадям, любопытный глаз сверкал из-за прикрытой занавеси. И вновь сползались нищие, увечные, выставляя напоказ свои язвы и раны, тянули руки, осыпая равнодушных проклятиями. Потом били барабаны, и в город входили войска, наряженные в островерхие варварские шапки, отороченные овечьим мехом. А потом небо вновь закрывали тяжелые тучи, шел снег вперемешку с холодным злым дождем, ветер хлестал по головам и спинам, тяжело шумело растревоженное непогодой море.
В
— Я вижу, ты не пьянствуешь, как другие. — Уго полез в карман. — Если не хочешь пить со всеми, может быть, выпьешь со мной. — Уго наполнил кружку и протянул Михаилу. — Выпей. Или погоди. Я выпью сам, иначе подумаешь, что вино плохое.
— Вино было крепким и сладким. По телу Михаила прошла горячая волна.
— Лучшее критское вино. — Удовлетворенно сказал Уго. — Такого не найдешь ни в одном здешнем кабаке. Для него нужны хорошие деньги. — Михаил молчал, и Уго продолжал. — И не только вино. — Он обвел рукой пространство убогой комнаты. — Нужно уметь заработать. Хочешь еще? Вижу, хочешь. Об этом и разговор. Я могу предложить тебе дело. Сделаешь и не будешь нуждаться.
— Говори.
— Тебя, наверно, предупредили, опасаться меня. Так вот. Я даю заработать, но не плачу зря. Тот, кто хорошо служит мне, не горюет.
— Какая работа?
— Мне нужно, чтобы ты вышел в море.
— Но сейчас шторм.
— Именно потому. В открытое море из залива.
— Почему не ты сам?
— У меня есть деньги, у тебя нет. — Уго распахнул плащ, достал туго набитый кошель и положил на стол. — Здесь больше, чем твоя плата за месяц. Сделаешь, что нужно, получишь. Согласен?
Михаил кивнул.
— Завтра оденься тепло, ночью, когда прокричит стража, спустишься на берег. К старому кораблю. Знаешь это место?
— Знаю.
— Ты должен быть там в любую погоду. Понял? Я вижу, что понял. А теперь выпьем, чтобы мы остались довольны друг другом. И еще. Не вздумай никому болтать. Деньги получишь, когда сделаешь дело.
По ночам стража на башнях жгла костры и ровно в срок перекрикивалась между собой. Михаил дождался условного сигнала. Тучи густо закрыли небо. Падал мокрый снег. Михаил приучил глаза к темноте и шел уверенно. Впереди тускло мигнул огонь. Между камней он разглядел приплясывающую не волне лодку. — Вот твой напарник. — Сказал Уго. — Слушайте внимательно. Сначала пройдете вдоль берега, выйдете в море, обогнете вон тот мыс и вновь свернете к берегу. Там будет лодка, заберете с нее груз. И вернетесь сюда. Понятно? А теперь подождем.
Медлили, пока с другой стороны залива мелькнуло едва различимое пятнышко света. Потом еще раз.
— С ними не разговаривать. — Наставлял Уго. — А ты, — он показал Михаилу на напарника, — слушай его. Он знает, что делать. С Богом.
Камни были покрыты мокрым снегом, руки жгло холодом, черная вода ходила внизу. Напарник, лежа, подтащил лодку, показал садиться, устроился сам и ободряюще похлопал Михаила по плечу. Взялись за весла. Сначала выгребли чуть вперед, уходя от камней, потом развернулись и пошли вдоль берега. Напарник был человеком опытным и хорошо знал свою работу. Ход лодки приходилось подправлять, чтобы волна не ударила в борт. Гребли слаженно и почти не забирали воду. Трудно стало, когда оторвались от берегового прикрытия. Михаил был весь покрыт ледяной пеной. Снег шел густо, он почти не видел весел. Но слаженными усилиями, они упорно двигались вперед. По дуге миновали выступающий в море мыс и пошли вдоль него. Появился огонь, он мигал и гас с равномерными промежутками, кто-то на берегу прикрывал свет фонаря. Пора было причаливать. Вода тяжело скатывалась с весел. Страшно мерзли руки. Напарник направлял ход лодки, Михаил греб один. Пристали, на удивление, легко. Бухточка со всех сторон была укрыта скалами. Их ждали. Напарник сунул Михаилу ковш и знаком показал вычерпывать воду. Нужно было спешить. Едва освободились от воды, на дно лодки посыпались мешки. Когда погрузка была закончена, напарник протянул Михаилу плетеную бутыль. Михаил разглядел бородатое скалящееся лицо. Пил долго, чувствуя, как отогревается смерзшееся тело, пока напарник не оторвал от вина и показал на весла. Товар укрыли сверху, человек на берегу оттолкнул тяжело осевшую лодку и перекрестил. Теперь шли медленнее, будто с неохотой преодолевая пространство залива. Удерживать, чтобы не захлестнуло, груженую лодку было трудно. Михаил вымок насквозь, ледяные струи текли по спине, пальцы сводило судорога. Каждое движение отзывалось болью. Он действовал, как во сне, не ощущая собственных усилий. Еще и еще. Несколько раз напарник подбадривал его вином. Тот, наоборот, заметно повеселел и орал в полный голос, хоть слышно было с трудом. Силен был шум моря. Когда Михаил совсем обессилел, напарник растормошил и показал жестом — осталось немного. И Михаил, почти теряя сознание от изнеможения, кивнул в ответ. Самое трудное было позади, нужно дотерпеть. И оживая с глотком вина, вновь и вновь погружаясь в тьму и беспамятство, он пережил странное ощущение, будто море не под ним, но вокруг, сбоку, над головой, а сам он опускается на дно, застывая в ледяной стихии. Они прошли под темной неровной линией, отделявшей едва различимое небо от уходящей в гору Гелаты, под силуэтом башни с мерцающим огнем на верхушке, еще и еще, казалось, невыносимо, пока не увидели огонь, зовущий их к берегу. Уго дожидался со своими людьми. Они быстро перебросали мешки, напарник переговорил с Уго, по приятельски махнул Михаилу, сел на весла, и исчез в море. Уго протянул Михаилу туго набитый кошель. — Как договорились. Скажешь, если понравилась работа.
Когда Михаил очнулся, был день. Свет стыл на полу бледным пятном. Михаил пересчитал деньги. Их было достаточно, чтобы подобрать жилье получше и протянуть до весны. Но Михаил решил, он должен заработать еще. Раз, два, сколько нужно. С деньгами он будет свободен и больше не станет гнуть спину. Нельзя было отвернуться от нещедрой судьбы. Ждала опасность, тяжелый
труд. Но мечтал он только о том, чтобы Уго нашел его. Хоть бы раз. А лучше два. И он станет свободным.Уго привел молчаливого смуглого человека. — Пойдешь с ним. — Сказал он. — И будешь слушать. А деньги получишь от меня. Понял?
Ночью они вновь оказались на берегу. Спутник Михаила постоянно озирался и прислушивался, будто пытался различить в шуме волн посторонний звук. А напарник был прежний и встретил Михаила приветливо, как своего. На прощанье провожатый показал рукой на небо и сказал что-то по гречески, видно, предостерегал. Оба осенили себя крестом. Сегодня было спокойнее. От берега удалось отойти легко. Потом поднялся ветер, и море грозно зашевелилось. Ветер сорвал в небес завесу облаков. Встала луна. Вокруг, куда только доставал глаз, пенились гребешки волн. Вдали темнели линии берега. И все вокруг было залито мертвенным светом. Вода густо покрылась серебром, серебряные нити спадали с весел, серебряные брызги падали на лицо. Напарник хлопнул Михаила по плечу. Он что-то сказал, Михаил понял, опасается подходить к берегу. Луна старалась, стало светло, почти, как днем. Они осматривались, удерживая лодку посреди залива. Нужно было решать. И тут, словно по волшебству, тяжелая туча закрыла луну. Стало темно. Напарник тронул Михаила и покачал головой. Михаил понял — Идем? — И решительно кивнул в ответ. В лодке было полно воды, ноги насквозь промерзли. Наконец, подошли к берегу и теперь выгребали, осторожно осматриваясь, пока не мелькнул долгожданный сигнал. Свернули прямо на огонь. Впереди смутно угадывались городские стены. Рыбацкие хижины толпились возле самой воды. Небольшая пристань была сплошь погружена в кипящую пену. Они удерживали лодку возле самого берега, пытаясь разглядеть тень с манящим огнем. Потом пошли вперед и, едва успели коснуться причала, к ним бросились. Напарник успел оттолкнуть лодку, они схватились за весла, но волна предательски бросила на берег. Дерево тяжело ударило в борт, послышался треск весла, удар по голове свалил Михаила на дно лодки в ледяную воду.
Брату Василию не сиделось на месте. Даже мгновения не мог провести спокойно. Невысокого роста, высохший, изможденный многодневными постами — в примере, как показал Учитель, и есть ключ к убеждению — он был теперь лишен главного. Возможности наставлять, проповедовать, убеждать, искать и находить будущих сторонников, обращать в истинную веру, вести за собой, привязав накрепко, так что бы и после него продолжилось служение. Смертен человек, но не дух. Дух сохранится. Потому так мучительно нынешнее заточение. Бессилен он сейчас, ох, как бессилен, а значит время потеряно, и те, кто верят в него, лишены его апостольского слова.
Раз за разом Василий ложился и вскакивал с грязной подстилки, мерил шагами пространство каменной клетки, не обращая внимания на соседа. Его миску чуть не перевернул. Тот ухватился двумя руками, смотрел на Василия затравленно, молча. И это человек? Тьфу. Во время многодневных постов Василий изнурял себя куда как яростней, беспощадней. Себе он был полный хозяин. А по тому, как сосед ухватился за вместилище для грязных отбросов, вылизанное им, как собакой, видно было сразу, привязан к миру. Прочно привязан, со страхом. Раб. Следовало бы направить на него усилия. Но не сейчас, время не пришло, не наступило. Василий знал за собой способность точно найти, когда открывалось внутри него и толкало в грудь. Не снаружи, а изнутри, из-под сердца. Знак этот звал: — Иди, неси слово. Тогда он мог говорить. И придумывать, и настраивать себя не было нужды, как делают другие. Все само. Но не ранее. Сколько раз он ощущал этот внезапный горячечный жар, который открывал его уста. Тогда он мог все. Люди слабы, сомневаются во всем, даже в собственной слабости. Потому мнят себя сильными. Но не надолго хватает силы и этого заблуждения. И тогда видишь подтверждение. Слабы они, истинно слабы. А сильными становятся только рядом с ним — Василием. Он один может отвести от греха, гнездящегося в этом городе. От смердящей заразы, мнящейся верой — притворной, источающей мерзости и разросшейся пышно в грехах, как чертополох, не верой, а искушением Сатаны. Не иначе. Скоро, если не отвратить, геенна прорвет землю и затопит все вокруг.
Воспламенясь от собственных мыслей, Василий бегал от стены к стене, не обращая внимания на соседа. Франк. Нескольких слов, с которыми тот обратился к стражам, было достаточно, чтобы угадать. Василий и сам бывал в тех краях, когда занимался врачеванием. Латиняне невежественны, спесивы, недоверчивы. Но он знает, от их надменности не остается следа, стоит только найти нужные слова. Он проповедовал и там, и обращал тех, кому проповедовал. И этого бы наставил на истинный путь, хоть тот пока не скрывает своего равнодушия. У Василия еще будет время. Господь постоянно испытывает всех. И его тоже, вера без испытаний оборачивается тщеславием, как вино уксусом. И ему — Василию Господь не дает передышки, прикажет, и он поднимет этого неразумного. Но не сейчас. Сейчас он хотел видеть изменника, из-за которого оказался здесь. О-о — он даже зубами заскрипел, благо, не все износились. Несколько передних выбили при прошлом аресте, зато другие на месте. И тогда не дознались от него, обманул, выскользнул из тисков. Кто же теперь? Чтобы ему мучиться, гореть вовек… Отгонять злые мысли Василий не стал. Мысль о возмездии помогала вернуть силы. Яростный человек и в смирении яростен, жжет его огнем. Но обуздать себя он мог вполне, прикинуться, притвориться так, что никто не угадает, не раскроет его тайны. И пытку выдержит, станет кричать, молить, уверять в неведении, а сам не выдаст себя, не откроет, даже усомниться не даст. Так уже бывало. И отпустят, как отпускали. Даже на икону он способен перекреститься. Мысленно предаст анафеме, с каждым поклоном тьфу-тьфу-тьфу. А те думают — смирен. Пусть глядят псы, глядят, да не видят. Нет клятвы, которую он не способен дать. В глаза будет смотреть своим судьям, уверять в преданности, а сам — презирать за распутство их и ложь. Это они требуют от него правды? Они ее достойны? Нет, уверуйте сначала, очиститесь, может, тогда и дозреете. А пока он и наплачется, и поклонами лоб разобьет и клясться будет, пусть прикажут. И прикинется невинным, убедит. Сатана прочно запустил когти в тех судей, он их видит насквозь, еще своего добавит напутствия. Хотите гореть, так горите. Другого вы не стоите. Нет, этого он не боится. Опасно другое. Что, если есть у них твердые доказательства ереси и запрут они его без дознания, оставят гнить до самой смерти. Не о нем самом, конечно, забота. Как важен теперь каждый день, каждое слово, обращенное к множащейся пастве, к тайным посвященным, его опоре, окормленной из его рук. Они верят, недолго осталось ждать заветного знака. И он знает, недолго. Как же тут стерпеть, смириться с заточением.