Братья

Артенака интересует необычное. Он расспросил меня дважды, а затем предложил прогуляться, осмотреть эти места при дневном свете. При этом потребовал повторного рассказа. Кто, где стоял, куда шел — все, что казалось мне малоинтересным. Я рассказал, как у Саломона подкосились ноги, когда я велел вести его в тюрьму. — А чего ты не повел его прямо? — Спросил Артенак, показывая рукой, на сохранившийся купол мусульманской церкви. Прямо за ним был дворец, и рядом тюрьма. Я и сам не знал, почему мы пошли кругами и потратили два часа, блуждая в потемках, вместо того чтобы добраться до цели за несколько минут. — Он не хотел идти прямо. — Пояснил я. Перед Артенаком я не боялся показаться простаком. — Может быть, он хотел сбежать? — Спросил Артенак. Эта мысль показалась мне нелепой.

— Странно. — Рассуждал Артенак. — Ведь он хорошо знал дорогу. Он что-то хотел… Или не хотел…

Места, где мы едва не сломали ноги, самые запущенные в городе. Живут здесь евреи. Они следуют упрямому желанию умереть именно в этом городе. У нас они занимаются ремеслом и мелкой торговлей, их терпят, не позволяя, однако, расселяться и строиться за пределами нескольких улиц, вернее, их остатков, потому что домов здесь меньше, чем пустырей. Много среди них стариков, возможно, потому, что иудеи, подобно мусульманам, предпочитают скрывать своих женщин, и те показываются на улице реже мужчин. Артенак, знающий немало, объяснил.

— Иудеи верят, Бог придет судить их народ именно сюда. Они даже знают место, где это будет. Вон там, за стеной в долине Геенона. Потому старики спешат, они выполнили земное назначение и теперь могут спокойно дожидаться встречи со Всевышним.

— Именно среди своих Саломон рассчитывал укрыться. Мы не дали ему сбежать. — Догадался я.

Артенак покачал головой. — Я плохо знаю их законы, но думаю, это не так. Для них он — отступник, даже если тайно сохранил веру. Для них он хуже нас. И все-таки он пошел сюда, непонятно зачем. Или от чего? — Артенак погрузился в размышления. В молчании мы дошли до еврейской молельни. Старики сидели возле входа, и Артенак присоединился к ним. Иногда ветхую одежду принято называть скромной. Для Артенака такое объяснение годилось, он не отличался от остальных. Компанию это не смутило, Артенак затеял разговор по-гречески, кто-то из стариков знал язык. Я уселся неподалеку, задремал после бессонной ночи. Проснулся, когда Артенак тряс меня за плечо. Пора было идти к королю. Обо всем необычном докладывали ему, задержание королевского поставщика сюда и относилось. Пришли мы вовремя, заинтересованные лица были в сборе. Король решил отпустить купца. — Ведь нет достаточных оснований для суда? А Саломон оказал немало услуг и подтвердил, что может быть полезен. Не так ли?

Я согласился. Однако, каноник заупрямился, хоть не мог добавить ничего нового. Король колебался, он старался не перечить мнению церковных. — А как ты? — Спросил он Артенака. — Я думаю. — Артенак сделал примиряющий жест в сторону каноника. — Что мы не вправе обвинять одного из известных людей. Но стража не предупреждена, и люди разнесли известие о задержании Саломона по городу. Не сомневаюсь, найдутся возмущенные. Не лучше ли подождать два дня до епископской проповеди? Сможем мы найти основания для обвинения, или нет, но за это время люди успокоятся. Пусть Саломон наберется терпения. Это в его интересах. Содержаться он должен подобающим образом. Вести из тюрьмы доходят быстро.

По дороге домой Артенак впал в глубокую задумчивость, и мне пришлось поддерживать его под руку. На следующий же вечер он предложил мне отправиться в тюрьму и поговорить с Саломоном перед освобождением. Как начальник стражи я могу посещать тюрьму в любое время и без ограничений.

Артенак

__

 __

В детстве я провел несколько лет с учителями, которых нанимали буквально за последние деньги. Я постигал науки терпеливо, не тяготясь затраченным временем, которое большинство подростков склонно растрачивать для других целей, а чаще всего впустую. Тогда я еще не мог предполагать, что изучение старых манускриптов станет главным увлечением моей жизни. Это случилось при обстоятельствах, которые я рассматриваю как волю Провидения. После нескольких лет жизни в Иерусалиме, оправившись от раны, полученной под Аскалоном, я принял участие в осаде Триполи. Осада велась три года и последние остатки воодушевления готовы были смениться унынием. Триполи стоит на берегу моря, с берега надежно защищен стенами. Отсутствие флота делало бессмысленной блокаду, все нужное беспрепятственно доставлялось в город с моря. Наши здесь были бессильны. К тому же перессорились между собой — англичане с бельгийцами, итальянцы с испанцами, византийцы вовсе отказались участвовать в деле, я бы не удивился, если бы узнал, что они тайно помогают нашим врагам. Впору было с позором снимать осаду, но решили попытать счастье в последний раз. Новые люди, среди которых был и я, добавили рвения, сил мусульман после трех лет осады не хватило. Представьте, с каким ожесточением принялись за грабеж. Среди приморских городов Триполи известен особо. Здесь живут несколько тысяч ремесленников, занятых производством шелка. Еще при Византии Юстиниан насадил здесь это ремесло. Недаром константинопольские шелка известны по всему миру, производство началось здесь в Триполи. Тут я хочу напомнить историю, которая говорит о коварстве греков. Ранее шелкопряд разводили только в Китае и карали смертью за разглашение тайны. Не найдя другого способа завладеть секретом, византийцы послали в Китай двух монахов. Пользуясь уважением китайцев к благочестию, монахи бессовестно выкрали червей и вывезли их из Китая внутри полых посохов, изготовленных специально для этого бессовестного паломничества. Так Византия овладела искусством изготовления шелка и ревностно следила, чтобы умение не распространилось дальше. Затем мусульмане покориди Триполи, им хватило ума сохранить и приумножить доходное дело.

Нужно было видеть, с каким ожесточением наши люди принялись за грабеж. И, конечно, крушили все подряд. Возле пристани, куда меня занесла беснующаяся толпа, был большой дом с колоннами, выстроенный по канонам греческих мастеров. В нем находилась аптека духа — так мудрые люди называют библиотеки. Дом подожгли на моих глазах. Дикарей вел монах с перекошенным от ярости лицом. Он первым бросил в дом горящий факел и подал пример другим. До осады мусульмане не препятствовали христианам входить в город для посещения библиотеки и теперь расплачивались за свое великодушие. Монах кричал, что здесь находится хранилище нечестивых, богохульных рукописей, требующих огня. В хранилище было более десяти тысяч манускриптов. Многие содержали жизнеописание пророка Мохамеда и изложение его учения. Но были другие, язычники, в отличие от наших ревнителей, спокойно относятся к чужой премудрости. Все сгорело в огне, разожженном этим бесноватым, огонь заполыхал сразу во многих местах. Я бросился в горящий дом и стал поспешно набивать мешок старыми рукописями. По счастью, мне попались полки с латинскими и греческими текстами, которые я смог потом разобрать. Я хватал все подряд, времени разглядывать не было. Из Триполи я отправился под Тир, откуда вернулся на носилках с разбитой головой и бесценным мешком. Жители Тира, наслышанные о судьбе Триполи, защищались отчаянно, и город мы не взяли. Я узнал об этом без всякого сожаления.

Все последующие годы я был занят чтением спасенных манускриптов. Главный для меня — совсем старый, многократно переписанный и покрытый более поздними заметками текст, излагает учение монаха Пелагия. Имя я тогда услыхал впервые. Пелагий был сослан в Иерусалим за еретические суждения, но и здесь продолжал неутомимо проповедовать свое толкование Христова учения. Пелагий учил, что человек обладает способностью выбора добра и зла и может умножить то или другое. Сам же выбор он совершает сознательно, и несет за него ответ. Выбор добра уменьшает тяжесть первородного греха и тяготы грядущего искупления. Эта мысль мне показалась важной для осмысления собственных желаний и поступков.

Еще при жизни Пелагий был яростно обличен Августином из Гиппона (впоследствии названным Блаженным), и признан еретиком. Все, записанное Пелагием и его учениками, было разыскано, изъято и уничтожено. Здесь близ Иерусалима он закончил земные дни в одном из монастырей. Хорошо, что так. И, конечно, никто не стал заниматься воспроизведением рукописей. Пытаясь, вопреки здравому смыслу, найти следы пребывания Пелагия, я посетил два достаточно давних монастыря. Обе обители ведут тихое малозаметное существование и не держат никаких книг, кроме богослужебных. Так, во всяком случае, меня уверили. Никто не слышал о Пелагии, жившем не менее шестисот лет назад. Я даже посетил Вифлеем, полагая отыскать там след, но тоже напрасно. Позже, из беседы с папским нунцием, направленным к нам на инспекцию, я узнал, что запись учения Пелагия хранится в Папской библиотеке и выдается по особому разрешению высшим духовным лицам. Считается, что только они способны отличить истинное учение от ереси, для прочих рукопись вредна. Нунций обещал содействие, если я надумаю посетить Рим. Я же скромно умолчал, что располагаю экземпляром, возможно, более обстоятельным, чем папский. Папская рукопись представляет подробный пересказ Пелагиева учения, сделанный его духовным сыном — римским патрицием по имени Пелестин. Этот Пелестин, подобно Симону мытарю, бросил имущество и отправился проповедовать учение своего пастыря. Моя запись сделана его тайными учениками. Вместе с ними я считаю Пелагия своим духовным отцом. Выбор собственного пути в уповании на Божье расположение для меня предпочтительнее бездумного служения авторитету. Я не желаю корчиться под неподъемной тяжестью общего греха и предпочитаю искупать его самостоятельно. Господь указывает путь, а пройти его должно, распознав свое назначение и следуя ему.

Эти и другие размышления стали итогом многодневных бдений над рукописью Пелагия. Как библиофил, не могу не похвастать еще несколькими манускриптами. Раз за разом я перечитываю свидетельство некоего римлянина Иовиниана, которое соответствует по времени записи Пелагия, то есть четвертому или пятому векам после Рождества, само это время можно вообразить рассадником ересей самого разного толка. Скандальный Иовиниан утверждает, что дева Мария после рождения Иисуса произвела на свет еще шестерых детей — четырех мальчиков и двух девочек. Все они впоследствии жили в Палестине и Александрии, слушали проповеди единоутробного брата и примкнули к его учению. Потому многие апостолы — Христовы братья не только по убеждению, но по крови. Заинтересовавшись этим свитком, я расспросил христиан, издавна живших в городе, и узнал, что эта легенда до сих пор упорно бродит в Палестине, смущает умы и с успехом используется еретиками для отрицания божественной природы Христа.

Теперь я больше понимаю, откуда взялись разногласия между нашими и греками о единосущности Отца и Сына. Ереси, как в кривом зеркале, отражают суть спора. Сам я верую в истинное Евангелие, но любопытство, которое предшествует овладению истиной, толкает меня на размышления. Прожив изрядное число лет, я твердо усвоил, что собственными сомнениями не следует смущать других. Об этом пришлось вспомнить, когда в Иерусалим прибыл Франсуа — сын моего покойного друга. Этот юноша обуреваем видением о своем предназначении к служению Святой Деве, и пытается угадать ее волю в событиях собственной жизни. Его суждения на этот счет показались мне незрелыми. Наши клирики несомненно признали бы в нем еретика, пусть даже его устремления оправданы чистотой помыслов, а мужество и военное умение приносят пользу общему делу. Я же не стал смущать этого юношу плодами собственных размышлений. Всех заповедей может не хватить сомневающемуся, чтобы избрать путь. Но уверенному в своей правоте, проще и ошибиться, в то время, как сомнение оберегает от поспешных суждений и последующих ошибок.

С годами меня все более утомляет долгое общение. Фреина — единственный человек, который нужен мне постоянно. Удивляюсь, как эта женщина может угадывать мои желания. Кругом я слышу насмешки о женском уме и сущности женской природы, потому утверждаю — мне повезло. Однако, прочный союз требует единства сторон. Поэтому я готов принять похвалу в собственный адрес. Я развлекаю себя этим суждением.

Не перестаю удивляться, как быстро течет время. Я сужу о прошлом без предвзятости, ожесточения и обиды. Душевное равновесие помогает мне участвовать в работе городского самоуправления. Есть люди, которые любят проводить за разговорами целые дни, я же бываю лишь по приглашению, от пустых разговоров решения не становятся лучше. Король хочет сделать меня своим хронистом. От этой чести я уклоняюсь, предпочитая оставаться свободным. Так же и с посещениями дворца. Ссылаясь на здоровье — а оно достаточно хорошо, чтобы получать скромное удовольствие от жизни и достаточно плохо, чтобы иметь возможность при случае на него сослаться — я посещаю дворец по собственному усмотрению. Но бывают исключения, королю хочется порассуждать перед принятием важного решения, он приглашает меня сыграть в шахматы. Тогда я должен идти. Иногда беседа увлекает настолько, что мы перестаем следить за доской, и партия остается неоконченной.