Браззавиль-Бич

Аэропорт был чересчур велик для такой непримечательной столицы одной из провинций. Построенный после объявления независимости в 1964 году западногерманской компанией, которой принадлежали разработки боксита, он предназначался для самых крупных коммерческих самолетов (в конце концов, оптимизм — это право каждого). Рядом соорудили раскинувшийся на большой территории современный отель для будущих пассажиров. Боксит по-прежнему добывали, глиноземный завод худо-бедно продолжал действовать, но на аэропорте и белом отеле лежала печать запустения и упадка. Пять прибытий и отправлений ежедневно — вот и все, чем мог похвастать аэропорт, он обслуживал местные линии, соединявшие столицу с другими провинциальными городами. Самолет «Эйр Замбия» совершал еженедельный рейс из Лусаки, но столь пышно начавшая свое существование линия Браззавиль — Париж, которую обслуживала UTA, стала очередной жертвой гражданской войны в период, когда прошли слухи, что Северная Корея продала то ли ФИДЕ, то ли ЭМЛА ракеты класса земля-воздух.

Но в другом отношении война оказалась выгодной для аэропорта. На нем теперь дислоцировалась половина федеральных военно-воздушных сил: почти целая эскадрилья истребителей МиГ-15 — «Фаготов», три бомбардировщика из Канберры, в прошлом принадлежавших королевским ВВС, полдюжины немецких учебно-тренировочных самолетов, предназначавшихся теперь для поражения наземных целей, а также множество разных вертолетов. Когда мы объезжали ограду аэропорта, я увидела старенький «Фокке-Вульф-Дружба», который разгонялся по взлетной полосе, совершая ежевечерний рейс в столицу, а за ним застыли бочкообразные, с мощными хвостами, с задранными носами, силуэты Мигов.

В отеле я пожелала Мартиму и Вембе доброй ночи, условилась с ними, когда мы встретимся завтра, и сняла себе номер. Отель был изрядно обшарпан, все причины для того, чтобы наводить здесь блеск, остались далеко в прошлом, однако после стольких недель в Гроссо Арборе и в палатке он ослепил меня крикливым, но манящим шиком. Здесь были ресторан, коктейль-бар, бассейн с дорожками в половину олимпийской длины и рядом — лужайка для барбекю. Номера размещались в двухэтажных пристройках, соединенных с главным зданием крытыми переходами, проложенными сквозь посадки тропических растений. По территории были разбросаны бунгало с одной или двумя спальнями для тех, кто хотел поселиться на относительно долгий срок. Иногда духовой оркестр играл в вестибюле латиноамериканскую музыку. Персонал носил униформу: белый пиджак с воротником-стойкой и золотыми пуговицами. У входа в ресторан табличка на английском гласила: «Просим дам не посещать ресторан в шортах. Просим джентльменов не забывать о галстуках». То ли эта надпись воскрешала призраки горячего времени, когда подрядчики глиноземного завода устраивали здесь балы, то ли у нынешнего руководства отеля сохранились иллюзии и претензии, но, во всяком случае, у отеля «Аэропорт» (название тоже отдавало спиритизмом) была своя особая атмосфера. Также здесь имелись кондиционеры, которые время от времени работали, и горячая и холодная вода, которая время от времени текла, — и то, и другое было в Гроссо Арборе недоступной роскошью.

Я прошла через запущенный сад в свою комнату, распаковала вещи, приняла душ и надела платье. Я освежилась, мне стало прохладно и захотелось есть.

Я не спеша двинулась по галерее в главное здание. Уже совсем стемнело, и после моей холодноватой комнаты тепло ночного воздуха опустилось на мои голые чистые плечи и руки, как тонкий муслиновый платок. Из динамиков в вестибюле доносились слабые звуки румбы, из травы и кустов — неумолчное стрекотание сверчков. Я остановилась и глубоко вздохнула, вбирая ноздрями запах Африки — запах пыли, горелого дерева, цветов, гниения и распада.

Я свернула на тропинку, ведущую к знакомому бунгало, и ускорила шаг. Ставни на окнах были закрыты, но я видела, что за ними горит свет.

Я постучала в дверь, немного подождала. Потом постучала снова, и дверь открылась.

Усман Шукри смотрел на меня без удивления, напротив, он старался сдержать улыбку. На нем были свободные полотняные шорты и сиреневая тенниска. С тех пор, как мы виделись в последний раз, волосы у него стали короче.

— Смотрите, кто пришел, — сказала я.

— Хоуп, — проговорил он торжественно, словно нарекая меня при крещении, — входи.

Я вошла, и он закрыл дверь. Целуя его, я просунула язык ему глубоко в рот, а руки под тенниску и, чтобы почувствовать его кожу, провела сперва по лопаткам, потом по спине вниз, под пояс шортов, где мои ладони легли, почти не касаясь их, на его прохладные безволосые ягодицы.

Прервав поцелуй, я все еще прижимала Усмана к себе. Губы у него были блестящими от слюны. Улыбаясь мне, он отер их тыльной стороной ладони. Я смотрела на него так, словно мы сто лет не виделись. Вишнево-коричневые глаза, чуть кривой нос, толстые губы.

— У тебя неприятности? — спросил он.

— Нет. А что?

— Я ждал тебя не раньше, чем через два месяца.

— Ну значит, у тебя сегодня удачный день. Давай, пошли поужинаем, пока у них еда не кончилась.

ОБРАТНЫЙ КАСКАД

Хоуп Клиавотер покупает на базаре четыре пастернака. Она рада и очень удивлена, что их увидела. Она спрашивает продавщицу, откуда они. Нигерия, отвечает продавщица. Хоуп не верит ей и говорит скептически: «Из Нигерии, а откуда именно?» Продавщице не нравится, что Хоуп сомневается е: ее словах. «Йос», — бросает она и отворачивается. Хоуп вспоминает, что Йос находится в центральной Нигерии, на высокогорном плато. Днем там сухо, а ночью прохладно, и потому можно выращивать все овощи, фрукты и ягоды, даже клубнику и малину.

Пастернаки напоминают ей историю, которую Джон рассказал однажды о своем пожилом профессоре. Этот человек какое-то время занимался проблемой турбулентной диффузии. Для экспериментов ему требовалось большое количество поплавков, хорошо видимых и не подверженных воздействию ветра. Этим требованиям мячики — ни резиновые, ни для пинг-понга — не удовлетворяли. Проведя серию опытов с репой и картошкой, профессор обнаружил, что для его целей идеальным овощем является пастернак. Благодаря своей конической форме, неровной поверхности, а также тому, что большая часть корневища оказывалась под водой, этот поплавок был чрезвычайно устойчивым и подверженным воздействию разве что самого сильного ветра.

И профессор сделал следующее: выкрасив десятки пастернаков в белый цвет, он мешками сбрасывал их с моста через реку Кэм. Белые овощи уносило водой, они попадали в мелкие водовороты, сбивались в кучи и кружились по сторонам основного потока или покачивающимися цепями плыли по течению, а помощники профессора, стоявшие по берегам реки через каждые двадцать метров, их сфотографировали.

Этот профессор (имени его Хоуп не вспомнила) сделал, по мнению Джона, полезную работу. Беда была в том, что при всем его богатом воображении и изобретательности в экспериментальной сфере, он слишком консервативно мыслил. Он полагал, что причиной турбулентности является каскадное рассеивание энергии, передача ее от больших завихрений к меньшим. Но в работе Джона было сделано «открытие», как он сам выражался, что этим процесс не исчерпывается. В какой бы среде ни имела место турбулентность, в ней всегда имеет место обратный каскад, передача энергии от малых завихрений обратно к большему. Хоуп отчетливо помнит день, когда Джон это доказал. Он объяснял ей это охрипшим от волнения голосом. Нестабильность, говорил он, не просто передается, дробясь, вниз по цепочке, частично она всегда возвращается обратно. Коль скоро это выяснено, становятся понятнее многие особенности турбулентных систем, которые прежде ставили исследователей в тупик.

Джон Клиавотер вернулся из Америки в хорошей форме. Он познакомился там с одним человеком, статистиком, который ему безмерно помог, едва ли сам отдавая себе в этом отчет. Он рассказывал Хоуп о новых направлениях исследования, которые ему открылись, о новых возможностях, которые теперь видел. Хоуп смеялась вместе с ним, его энтузиазм вызвал у нее искреннюю радость и, может быть, облегчение. И снова то, что он ей рассказывал, — он потратил битых два часа, пытаясь ей что-то объяснить, — значило для нее мало или ничего не значило, но ей было приятно его слушать и к ней возвращалась уверенность. Этот период после его приезда из Америки вселил в нее спокойствие, закрыл кровоточащую ранку сомнения и тревоги. Казалось, все опять пошло хорошо.

Он работал по-прежнему много, уходил из дома в восемь утра и возвращался обычно не раньше девяти вечера, но часы, которые они проводили вместе, отчасти возвращали, как казалось Хоуп, яркость и остроту первых месяцев их брака. Позднее, оглядываясь назад, она поняла, что их отношения просто вступили в новую фазу (она обнаружила, что может устанавливать временные границы каждой с беспристрастностью историка и видеть их так же четко, как годовые кольца на дереве). В этой конкретной фазе определяющим увлечением было кино. Они и прежде часто ходили в кино и в театр — под настроение или когда им казалось, что обязательно нужно посмотреть какой-нибудь триумфальный succ`es d'estime [9] . Но теперь Джону хотелось смотреть фильмы чуть ли не через день и уж никак не реже двух раз в неделю. И сначала это развлекало Хоуп и нравилось ей. Его увлечение было настолько сильным, он так самозабвенно и безоглядно отдавался зрелищу, и удовольствие, которое он там получал, столь явно поднимало его настроение, что сама возможность присутствовать и сопереживать казалась ей привилегией. Но месяца через полтора, когда они просмотрели уже более двух дюжин фильмов, причем некоторые — по два-три раза, она почувствовала, что ей становится все тяжелее его сопровождать, и начала придумывать предлоги, чтобы остаться дома.

9

Успех у критики (фр.).