Breakfast зимой в пять утра

– Мы составили график. Завтра утром младший сын Инночки, Дима, проведет тебя на территорию Голливуда, не платить же тебе тридцать пять долларов за вход. А Дима работает в Голливуде, он что-то делает там на компьютере. У Инночки очень удачные мальчики. Старший, Олег, – художник.

Я кивал. Вообще я больше кивал, чем говорил. Мне интересно было слушать. Я радовался, что судьбы близких мне людей так славно сложились: в Баку им приходилось туговато – и материально, и морально…

Перепустив встречный поток автомобилей, мы свернули налево, на авеню Норд-Курсон, и притормозили у дома 1018…

Котлеты моего детства… Крупные, золотистые, со стойким запахом чеснока. А борщ моего детства! Темно-красный, с янтарным переливом, с белесым в разводах листом капусты, с куском мяса на сахарной косточке… Ох это мясо из маминого борща! В другой, взрослой своей жизни, вдали от тесной бакинской кухоньки, я редко получал ТАКОЕ наслаждение от еды. Даже каша из чечевицы тогда казалась необыкновенной. Немногие теперь знают, что такое чечевица: это маленькие коричневые плоские диски. В тяжкие годы войны, той, уже стародавней войны с Гитлером, не было желаннее еды для нас, детей, чем каша из чечевицы, приготовленная мамой или бабушкой. И сейчас, сидя в уютной квартирке троюродной сестры в центре города Лос-Анджелеса, я с трепетом смотрел, как тетя Лиза, сестра покойной Мериной мамы, добрейшая тетя Лиза, черпает из кастрюли борщ с непременной сахарной косточкой. А из кухни доносится чесночный запах ТЕХ котлет…

– Что ты знаешь о своем папе? – вещает тетя Лиза. – Какой он был сердцеед… Конечно, до того, как познакомился с твоей мамой. Сколько я записочек перенесла его возлюбленным. Это сейчас у всех телефоны, а тогда… Мне было лет десять, и я была влюблена в твоего папу, он был красив, как бог Аполлон…

Я смотрел на мягкое, доброе лицо тети Лизы, соображая, сколько же ей лет.

– У женщины не спрашивают о возрасте. Особенно в Америке, особенно в Калифорнии, особенно в Лос-Анджелесе… Я хожу в джем. Ты знаешь, что такое джем?

– Не джем, а джим, – поправляет Мери. – Джем – это вроде повидло, а джим – это спортзал…

– А! Джем, джим… Какая разница? – простодушно продолжает тетушка Лиза. – Пусть будет джим… Я в этом джеме кручу педали, хожу по доске, плаваю в бассейне – торопиться мне некуда. Рядом со мной крутит педали одна американка. Ей девяносто два года. Она хочет меня удочерить – конечно, она шутит…

– Неважно, – прервала Мери. – Когда она попробует твой борщ, она все равно вернет тебя обратно…

– Ну за что она так меня ненавидит? – Тетя Лиза посмотрела на меня и озорно подмигнула.

– Я бы тебя убила! – И Мери мне подмигнула.

– Убей! – воскликнула тетя Лиза и подмигнула мне еще раз.

И я подмигивал им обоими глазами. Мне было хорошо, уютно и по-детски беззаботно. А от того, что на полке стояло несколько моих книг, мне вообще «все было в кайф»…

– Купила в русском книжном магазине, – пояснила Мери. – В Лос-Анджелесе было много таких магазинов. Считалось – неплохой бизнес. Теперь он иссяк. Люди нашего возраста насытились, а детям неинтересно, многие вообще перестали по-русски разговаривать.

Да, в былые годы книжный бизнес считался одним из самых надежных среди эмигрантов. Предприимчивые люди набивали в России контейнеры книгами – за рубли. А в Америке продавали за доллары… Помнится, я хотел купить в магазине «Рашен хауз» на Пятой авеню в Нью-Йорке «Справочник американской истории». Мне предложили выложить двадцать пять долларов. Воротясь в Петербург, я купил эту книгу за сорок рублей. Короткий пересчет по валютному курсу показал, что за сорокарублевую книгу, изданную в Петербурге, надо выложить в Америке шестьсот двадцать пять рублей! Только ленивый упустит такой шанс.

Кончился день. Кончался вечер. Подступала полночь… Витрины и окна первых этажей на бульваре Санта-Моника попрятались за ажурные металлические жалюзи, словно заперлись в тюремных камерах. Прохладный воздух холодил ноздри…

Получив «карт-бланш» на вольное времяпрепровождение, я шагал к Променаду – месту, на которое меня нацелил муж младшей троюродной сестры. «Там, – сказал он, – бездельничают всю ночь, а мне завтра спозаранку подниматься на работу. Знаешь, как работает Америка? Уходят засветло, приходят затемно – на том и стоит Америка». Честно говоря, я был рад: одиночество – лучший спутник в такой прогулке. Тем более весь вечер я был во власти родственников. Правда, днем, изловчившись, ускользнул с племянником Димой, что работал в Голливуде по компьютерной части…

Когда мы по прекрасному шоссе подъехали ко входу в этот киновертеп, Дима передал мне нагрудный знак штатного сотрудника, и я, нисколько не смущаясь, продефилировал мимо контролеров, реально ощутив тяжесть сэкономленных тридцати пяти долларов. Ох эти компромиссы с совестью, на какие только ухищрения не пускаешься порой при скудном запасе карманных денег. Впрочем, я не раз наблюдал подобные ухищрения и со стороны тех, у кого денег куры не клюют. Жадность? Азарт? Авантюризм? Вероятно, и то, и другое, и третье. Между прочим, в пересчете на рубли, тридцать пять долларов, считай, две моих месячных пенсии!

За металлической оградой студии кинокомпании «Юниверсал» я тотчас попал в толпу туристов, которым тут несть числа, и, сверяя свой маршрут с путеводителем, попытался по-быстрому обойти сей легендарный киногород. Но «по-быстрому» не удалось – толпа никуда не торопилась. Толпа наслаждалась… Оказывается, Голливуд – это не киностудия, как, скажем, «Ленфильм». Голливуд – это государство-конфедерация, раскинувшаяся в долине между двумя горными хребтами на нескольких высоченных холмах. И в этой конфедерации существуют федеративные республики – «Юниверсал», «Парамаунд», «XX-век Фокс», «Метро Голдвин Майер», «Коламбиа пикчерс» и множество более мелких. Со временем кое-кто из них вышел из конфедерации и покинул Голливуд, но все равно остался в пределах Лос-Анджелеса. Благо этот земной рай – с изумительным климатом, океаном, киношным ландшафтом – являл собой уникальную естественную съемочную площадку…

Студия «Юниверсал» в восприятии российского человека представляла собой огромный парк культуры и отдыха с аттракционами, кинозалами и пунктами общепита. Все так. Однако дело в том, какие аттракционы и кинозалы!

Выстояв очередь, я занял место в экскурсионном вагоне и… замер – я услышал русскую речь. Рядом разместилось семейство. Эмигрантами они не были, у меня нюх на эмигрантов. Папа – рыхлый мужчина с бабьим лицом и просторной лысиной, лет сорока, жена – приземистая широкоплечая блондинка в сарафане, с толстым обручальным кольцом на коротком пальце и двое детей – мальчики, в джинсах и легких белых курточках. Очутившись в вагоне, мальчики бросились к окнам, оттеснив растяп-японцев с их фотоаппаратами. А родители, оставшись наедине, возобновили, видно, прерванный разговор. И я услышал чистый, без затей, хорошо обкатанный мат. Родители вспоминали какого-то Федора, который обещал подгрести к площадке, где «на стреме стояла эта паскудная обезьяна», но так и не пришел. Они говорили громко, словно в своей квартире. А кого стесняться? Кто тут их поймет? Одни папуасы вокруг, сплошь шантрапа раскосая – корейцы да японцы. Должен заметить, что за границей наш родной мат звучит несколько иначе, чем на Родине, как-то резче, экзотичнее, – так смотрится белый медведь на пальме.

Поезд тронулся. «Кайф», который я получал, шпионя за «нашенским» семейством, нарушила колготня туристов.

Киногигант «Юниверсал» хвастал перед нами своими возможностями. Павильоны, съемочная техника, склады… Но чего это стоит в сравнении с макетами городов под открытым небом. В натуральную величину! Дома, целые кварталы домов, с площадями, скверами, действующими фонтанами… Города разных эпох и разных стран. Европейские, американские, азиатские. Города без единой живой души, даже без манекенов. Словно разорвалась нейтронная бомба, уничтожив все живое… Какие только фильмы не снимались в этих кварталах, в этих домах, квартиры которых меблированы в полном соответствии с эпохой, даже кровати застелены; каких только артистов не видели эти тротуары…