Бред Тьюринга

Он допивает газировку. Суперсоник ворчит на ветерок, проникающий в окна комнаты. Рамирес-Грэм читает о том, что в 1975–1977 годах некоторые перехваченные сообщения направлялись Альбертом непосредственно Тьюрингу; они были настолько сложными, что Альберт не хотел терять время на то, чтобы другие специалисты безрезультатно ломали над ними голову. Тьюринг быстро стал его правой рукой, и Альберт считал, что тот практически никогда не допускал ошибок.

Мигает лампа, гаснет экран телевизора. Очередное отключение света "Глобалюксом". Рамирес-Грэм закрывает папку и старается не заводиться. Терпение… Терпение… Да, не случайно все здесь такие религиозные.

Это невозможно: он никогда не сможет привыкнуть к таким проблемам. Он привык беспрепятственно заниматься своей работой, не отвлекаясь на постоянные неполадки.

Через десять минут лампа и телевизор снова включаются. Рамирес-Грэм снова открывает папку, которую читал. Кое-чего он не понимает. Для того чтобы признать сообщение сложным, сначала нужно попытаться расшифровать его. Или Альберт с первого взгляда мог определить уровень сложности? К тому же, насколько ему известно, Тьюринг всегда был не в ладах с компьютером: он старался расшифровывать сообщения с помощью бумаги и карандаша, как будто настоящий Тьюринг никогда не существовал. И криптоанализ не был автоматизирован полвека назад. По-настоящему сложное сообщение должно было непременно подвергаться анализу компьютера CRAY. И только тогда, когда компьютер находил слабые места кода, на сцену выходили криптоаналитики. И все-таки многие сообщения так и оставались нерасшифрованными. Только Тьюринг мог справиться с любой задачей, которую ставил перед ним Альберт. Таким образом, выходило, что либо составители сообщений в Боливии семидесятых годов имели лишь начальные познания в своем деле, либо Тьюринг был действительно одним из самых блестящих криптоаналитиков в истории криптоанализа.

Здесь есть какое-то несовпадение. Нужно читать дальше. Лампа и телевизор гаснут. Рамирес-Грэм встает с кресла. На ощупь ищет телефон. Хотя не знает, кому звонить и что делать.

В темноте ему мерещится Тьюринг, такой, каким он был двадцать пять лет назад. На липе его еще нет морщин, он в расцвете сил, и он незаменимый работник Тайной палаты. Сидит в кабинете, заваленном бумагами, принимает из рук Альберта папку и сразу принимается за работу, в который раз стараясь оправдать надежды того, кто так верит в него.

И впервые этот старый, уставший человек, сосланный им в подвал и скоро подлежащий неминуемому увольнению, трогает его до глубины души.

Глава 6

Судья Кардона выходит на улицу с черным кейсом в руках и оказывается под мрачным свинцовым небом. Вот-вот хлынет дождь. В комнате отеля было гораздо светлее. Он не помнит, чтобы Рио-Фугитиво когда-либо был таким мрачным. Солнце лишь робко выглядывает из-за туч, готовых пролиться дождем. Но он не грустит о солнечных днях юности, он поглощен другими мыслями. Мы беспокойные создания, движимые постоянным желанием обрести рай. Но не можем найти его и тогда принимаемся перебирать свои воспоминания, думая о каких-нибудь немногих неделях, когда были счастливы. Порой элементарная случайность способна доставить радость… На площади полно полицейских, но соседние улицы пусты; они завалены бумагой, камнями, досками и гнилыми апельсинами. Сегодня вечер пятницы; вчера, после ухода женщины, судья Кардона переборщил с УБП и заснул прямо на мозаичном полу в ванной после приступа неудержимой рвоты. Сегодня утром он проснулся с пересохшим горлом и противным привкусом во рту.

– Пока я спал, здесь вершилась история, – сказал он швейцару.

Поглаживая бороду, тот ответил, что судья поступил правильно, оставшись в номере: на улицах до сих пор сохранились следы столкновений, которые происходили вчера вечером и сегодня утром. Улицы перекрыты; вчера группа восставших устроила на площади манифестацию и полиции пришлось наводить порядок. Сегодня повстанцы планируют прийти к зданиям мэрии и префектуры полиция уже начинает оцеплять площадь.

– На вашем месте я бы оставался в номере. Дело принимает дурной оборот. Манифестации возобновятся с еще большей силой, и полиция применит слезоточивый газ. Это кино мы уже видели много раз. Работая на главной площади города, можно многое узнать. – Он моргает, словно глазные мышцы не подчиняются ему.

– У меня срочные дела, – говорит Кардона, почесывая правую щеку.

– Очень жаль.

Кардона должен идти. Не нужно расстраиваться, в каждый из его приездов в Рио-Фугитиво случается что-нибудь из ряда вон выходящее. Город жаждал модернизации, но, получив ее, жители вдруг стали традиционалистами. Они мечтают о кабельном телевидении и в то же время по старинке участвуют в уличных забастовках и демонстрациях. И так по всей стране. Большинство тех же Интернет-кафе работает не больше сезона, также как большинство супермаркетов и торговых центров. К счастью, он уезжает отсюда. Больше он бы не выдержал. Сейчас самое важное – идти к цели. Улица Акаций находится сравнительно недалеко, всего в нескольких кварталах отсюда. Он трогает свой кейс, чувствуя себя защищенным. От будущего, от прошлого, от себя самого. Он чувствует слабость в ногах, навалившуюся невыносимую тяжесть. Еще сказывается действие УБП. Сухость в горле, неприятное ощущение в носу. Возможно, ему следовало немного подождать, пока прояснится голова и развеется этот туман. Но нет: он и так слишком долго ждал. Ничто не повлияет на жесткость его действий. Существуют ангелы мести, приходящие на Землю с одной лишь целью – уничтожения. Под чье покровительство отдать свою душу? Наверное, перед тем, что должно случиться, ему следовало бы зайти в собор, что стоит на противоположной стороне площади за рядами пыльных пальм. Возможно, тогда бы исчезли красные пятна, рассеянные по его телу, а вместе с телом очистилась бы и душа… Но нет. Кто-то должен отомстить за смерть его двоюродной сестры. Отомстить за Мирту. И этот кто-то, какая бы дрожь его ни била, должен расплатиться за свои собственные ошибки. Неистребимое желание жить бежит по его артериям. Преступление, от которого невозможно очиститься. Неистовое время, наступающее ему на пятки, подстерегает его за каждым углом, реальное и раздвоенное. Его мучает вопрос: что происходит с человеком после жизни? И кто может присвоить себе это божественное право – забирать жизнь? Произвол не должен оставаться просто абстракцией под названием "диктатура", он должен иметь тело и лицо с самоуверенными (или бегающими?) глазами.

Кардона проходит сквозь строй полицейских. Сержант с толстыми руками и светлыми усами выключает свою рацию и смотрит на него, словно пытаясь вспомнить, где его видел: пятна легко узнаваемы, даже скрытые бородой. Слегка обеспокоенный, он просит предъявить удостоверение; Кардона выполняет его просьбу. Сержант удивлен тем, что перед ним сам министр юстиции. Его тон меняется: сейчас не время ходить по улицам. В двух кварталах отсюда – беспорядки. Кардона говорит, что у него срочное деловое совещание, на котором он непременно должен присутствовать, и если за него так беспокоятся, пусть выделят для сопровождения двух полицейских. Сержант зовет: "Мамани, Кирос, сюда. Проводите судью и немедленно возвращайтесь назад". Мамани и Кирос подходят. Это молодые люди. У них слезящиеся глаза и испуганный взгляд. Они годятся ему в сыновья. Но у него нет детей. Ему стоило больших усилий найти мысль, на которую он мог бы опираться, строя планы не будущее. Все эти годы, десятки лет, которые он провел словно сомнамбула, размышляя в темноте, ударяясь о двери и стены, одержимый одной лишь мыслью, одним образом… За эти годы и десятилетия он допустил так много ошибок, и случилось так, что вокруг не осталось никого, кто бы о нем беспокоился…

Когда-то ему было пятнадцать лет, и все на свете казалось замечательным. Его безудержное увлечение футболом уже немного поутихло, и он начал интересоваться женщинами, этими странными существами, которых он немного побаивался. Возможно, этот страх появился у него во время учебы в Сан-Игнасио; это был мужской колледж, и поскольку женщин рядом не было, приходилось только гадать, как с ними обращаться, и мастурбировать, предаваясь страстным фантазиям. Ему было пятнадцать лет, а Мирте – двадцать; она жила в трех кварталах от их дома и частенько приходила проведать его. Желтая лента на голове так гармонировала с ее черными волосами, заплетенными в длинные косы. Она носила джинсы-клеш и туфли на пробковой подошве. У нее всегда было хорошее настроение, и, прекрасно зная о робости Кардоны, который делал уроки в своей комнате, она полушутя говорила ему: "Подрастай, я тебя жду". Он запомнил эти слова с десяти лет; всего за пару месяцев она превратилась из девчонки, одетой по-мальчишески и называющей себя Мирто, в девушку-подростка, которой даже макияж был не нужен, чтобы привлечь к себе внимание. В один прекрасный день Кардона тоже вырос. Он принял всерьез ее игривые слова. И влюбился. Сестра заметила его страсть, но сказала, что он только даром теряет время, ведь она приходится ему кузиной, то есть родственницей. Этот аргумент его не разубедил. Тогда сестра сказала ему, что она хиппи, то есть почти коммунистка; в ее доме постоянно играют на гитаре такие же, как она, молодые люди, бросившие университет; они ненавидят президента Монтенегро и готовят заговор против него. Кардона не обратил внимания и на это. Любовная лихорадка была сильнее, и, скрытый белыми занавесками, он из окна наблюдал, как она входит и выходит из их дома. Он ждал, что Мирта наконец скажет ему: "Ты достаточно вырос". Но для него у нее не находилось ничего, кроме мимолетной белозубой улыбки. И однажды, в воскресенье, Мирта бесследно пропала. Его сестра сказала, что слухи подтвердились: Мирта действительно состояла в марксистско-ленинской партии и была членом подпольной группы. Два долгих месяца о ней не было никаких вестей. И вот однажды в их дверь позвонили ее родители; прерывающимися голосами они просили помощи: их вызвали на опознание трупа. Они боялись, что у них не хватит сил для этого, и просили сопровождать их. Его родители и сестра не отважились, а Кардона пошел. Он вошел в морг, здание с потрескавшимися стенами, скудным освещением, в котором плакали и родственники у входа. Врач подвел его к столу, на котором вскрывали покойников, и приподнял простыню. И он увидел посиневшее лицо, разрезанную грудную клетку, ленту в волосах. И закрыл глаза. Тогда он подумал, что в тот момент и кончилась его любовь. Сейчас он спрашивает себя: почему он столько времени не мог восстановить справедливость и отомстить за эту нелепую смерть? Ему тогда было шестнадцать лет, и он понимал, что, какой бы левой она ни была, сестра не заслужила такой конец. Со временем он узнал, что группа молодых людей, к которой принадлежала Мирта, готовила заговор для свержения Монтенегро. Восторженные идеалисты…

Два истребителя пересекают небо, оставляя за собой след, так напоминающий вату. Кардона отвлекается от своих раздумий. Будет ли дождь? Очень возможно. Метрах в семидесяти от заграждения можно разглядеть манифестантов с озлобленными лицами: они швыряют банки и бутылки; из ящиков и газет разожгли огромный, на ширину всей улицы, костер. "Для нации пришло время Коалиции!" "Пора кончать, пора кончать и глобалистов не пускать!" Он немного приближается к заграждению, и тут же камень ударяет его в правый глаз. Он роняет кейс и закрывает руками лицо. Одного из сопровождающих его полицейских тоже настиг камень, и он падает на землю; на его левом виске – кровь. Манифестанты, сдерживаемые отрядом полицейских, пытаются перелезть через ограждение. Кардона слышит выстрелы и сухие хлопки – начали применять слезоточивый газ. Крики, скрежет металла о металл. "Долой военных!" На руках Кардоны – кровь, над бровью – порез. Он едва может открыть глаз, от острой пульсирующей боли у него кружится голова. Не надо ли обратиться к врачу? Он поднимает свой чемоданчик. Он должен идти дальше. На ощупь он добирается до угла, поворачивает налево и бежит по улице, которая кажется бесконечной, ощущая жжение в глазах и удушливый запах в воздухе. Он слышит звук падающего тела и крик: "Газы!" Швейцар оказался прав. Кардона старается продвигаться вперед с полузакрытыми глазами, чувствуя непонятное возбуждение; должно быть, нечто похожее ощущала Мирта, когда участвовала в столкновениях с полицией во время манифестаций. Тогда его мало волновали подобные вещи. Он желал лишь скорейшего открытия университета, чтобы можно было возобновить учебу. Если бы университет не открыли, ему пришлось бы продолжать образование в Бразилии или в Мексике. Ему хотелось сделать карьеру; на то, что происходит вокруг, он не обращал особого внимания. Однажды он сказал об этом Мирте, которая в ожидании чая заглянула к нему в комнату. Его готовила в кухне сестра Кардоны. Мирта спросила, что он думает о сложившейся политической ситуации, и сказала, что удивляется его эгоизму и непониманию того, что происходит в стране. Ей было за него стыдно.

– Я понимаю, что происходит, но я не глупец, не герой и не безрассудный храбрец.

– Дело не в этом. Нужно просто иметь чувство собственного достоинства. – И она вышла из комнаты. В тот день он видел ее последний раз в жизни.

Пройдя еще метров четыреста, он останавливается. Он у здания, которое когда-то занимал Центральный телеграф: дорические колонны, обнаженные кариатиды поддерживают свод. Все еще слышны выстрелы. Откуда ни возьмись появляются телевизионщики со своими камерами; журналистка сует микрофон ему под нос; Кардона решительно продолжает свой путь. "Постойте… Вы не…" К счастью, вокруг множество людей, жаждущих дать интервью. Ему же вовсе не хочется светиться перед объективами камер. Сейчас как раз подходящий момент для того, чтобы от всех отделаться. Когда-то он тоже желал быть в центре событий, с удовольствием говорил в микрофоны, фотографировался рядом с Монтенегро… "Будем обнародовать новый гражданский кодекс…" Его кабинет, помимо деловых бумаг, был завален письменными просьбами о встрече и всевозможными приглашениями. По выходным они собирались в загородной резиденции кого-нибудь из высокопоставленных чиновников и рассевшись у бассейна с бокалами в руках, обсуждали что-нибудь. К примеру, супругу Монтенегро; ходили слухи что она каким-то образом связана с коррумпированными таможенными структурами. Там бывал и приемный сын Монтенегро, бывший мэр, с большой бородой и приветливой улыбкой. Не расстающийся со стаканом виски… Он подходил спросить, не жарко ли Кардоне, предлагал снять плащ. Один момент, мой дорогой. На его столе лежат документы, неопровержимо доказывающие получение этим приемным сыном огромных взяток. Их обнародование будет большой удачей для оппозиции. Монтенегро приказывает разделаться с приемным сыном – у того же самого бассейна. "Конечно, мой генерал… Разумеется, мой генерал…" Фотографии, на которых запечатлена покупка самолета известной авиакомпании для службы президента Республики: три миллиона долларов, подпись Монтенегро подтверждает покупку. Независимое расследование установило, что такой самолет не мог стоить более одного миллиона четырехсот тысяч долларов. А где же остальные деньги? Как спросить генерала об этом? Как играть в игру, которая тебе не по зубам? Хозяйка дома, в немыслимо кокетливой белой шляпе на почти лысой голове, приглашает поднять бокалы в честь дня рождения жены Монтенегро: "Happy birthday to you, happy birthday to you"; угрюмый взгляд Монтенегро, шепот за спиной: "Забудьте об этом самолете, судья, – что было, то было". – "Не сомневайтесь во мне, мой генерал. Мне лишь нужны подходящие ответы, ведь журналисты начнут задавать вопросы. Да и оппозиция…" Солнце, сверкающее на поверхности бассейна… Ответы на все вопросы, кроме моих. Приемный сын хлопает его по плечу. Если ответов нет, лучше уйти. Лучше поздно, чем никогда. Уйти, скрыться от камер, от власти, от этих постыдных дел… "Не хотите ли искупаться, судья?" – "Уже немного поздно, мой генерал". – "Запомните: поздно не бывает никогда". Резь в глазах. Кардона еще и еще раз открывает и закрывает их. Острая боль над правым глазом. И хотя он еще чувствует небольшую тяжесть в ногах, действие УБП уже прошло. Может быть, то, что происходит на улице, заставило его выйти из спячки. Уже недалеко до здания, где они держат Альберта. Этот дом уже в поле его зрения, хотя и прячется за соседними зданиями. Шум голосов на улице. Дом, где лежит человек, в чьих руках одно время находилась нить национальной истории… Нужно оставить прошлое позади и смотреть прямо вперед. Твердым шагом судья направляется к дому. Рут ищет конкретные факты, доказывающие вину Альберта и ее супруга, обличающие их виновность во многих смертях, в том числе и в смерти Мирты. Но Кардоне, услышавшему из ее уст подтверждение своих подозрений, доказательства уже не нужны. Единственное, в чем он нуждался, – это подтверждение. И теперь он крепко держит в руках предмет из белого тяжелого металла, находившийся у него в чемоданчике. Или этот предмет крепко держит его?

Глава 7

Кандинскому нравится гулять в центре города, известном как Энклаве. Это разношерстная толпа уличных продавцов-нелегалов, запах сандвичей, продающихся здесь на каждом углу, фасады старинных зданий; на скамейках пенсионеры и ветераны читают свои газеты; неподалеку расположен небольшой собор, на ступенях которого постоянное пристанище нищих. Несколько лет назад во время очередного скачка экономики, какие иногда случаются в Рио-Фугитиво, Городской Комитет был весьма обеспокоен появлением в городе слишком большого количества новых зданий. Эти дома, безусловно, украшали городской пейзаж и придавали ему современный вид. Но терялось историческое лицо старого города, любимых мест отдыха горожан. Разрушались колониальные церкви и постройки XIX века, пропадал скромный колорит, который свидетельствовал о смене веков и поколений, будто напоминая, что все в мире преходяще. А можно ли было сохранить традиции при всеобщей модернизации? Гражданский комитет мобилизовал все силы для того, чтобы не допустить застройки старинных кварталов. И это удалось. Но битва продолжается: новый город осаждает старый, наступает на него со всех флангов и, кажется, лишь ждет удобного случая, чтобы одержать окончательную победу. Энклаве – яркий пример того, что одной старины недостаточно для того, чтобы свидетельствовать о величии. К примеру, здания, построенные в конце XIX века (Центральный телеграф, Главный вокзал, Народный театр), сейчас пустуют и постепенно приходят в полный упадок. Другие же старинные постройки, такие как здания "Палас-Отеля" или компьютерного университета, где учился Кандинский, стоят наперекор всему.