Бремя чисел

Сейчас здесь минус двадцать по Фаренгейту, [2] безветрие, и Джим Ловелл занят поиском пресловутых пузырьков. В своей стандартной красной парке он чувствует себя неуклюжим, будто младенец. Его руки, защищенные от холода перчатками с несколькими слоями шерсти и кожи, похожи на звериные лапы, и от них мало толку. Неожиданно, едва не сбив с ног, на Джима обрушивается порыв ледяного ветра.

Под швальными порывами команда, будто стая пингвинов, инстинктивно сбивается в кучу.

2

– 28,9 по Цельсию.

От ветра снег поднимается вверх. Он старый: Антарктида — огромная пустыня, осадки выпадают здесь не чаще, чем в Сахаре. Снежная крупа, которая перетирается десятилетиями, такая мелкая, что проникает даже через ткань рюкзаков или стены палаток. Старший команды велел всем обмотать вокруг талии веревки. В любую секунду видимость может упасть до нуля. Действительно, так и происходит. Еще в Чили, во время прохождения подготовительного курса, инструктор заставлял их нахлобучивать на голову белые пластмассовые ведерки для имитации эффекта снежной бури с полной потерей видимости.

Группа осторожно, на ощупь, как выводок слепых мышат, спускается вниз по склону, направляясь к лагерю.

В том, что они умудрились не заметить тело, когда утром шли на задание, нет ничего удивительного. Даже тонкого слоя снега достаточно, чтобы полностью скрыть труп от глаз. Сильным ветром смело прочь снежный покров, от чего обнажился лед, который, если бы на него падал солнечный свет, имел бы синеватый оттенок. Этот лед черен, как деготь.

В толще льда покоится мертвец.

Джим кричит, но никто не слышит его крика. Катабатические, или нисходящие, ветра — исполинские массы ледяного воздуха, безжалостные и невообразимо холодные, которые подобно лавине обрушиваются вниз с каменистых карманов в горах, — заглушили его голос. Рывок веревки — сигнал остальным членам группы: стоять на месте. Джим опускается на колени.

Нет, это какой-то абсурд. Человек, вмерзший в лед. Каждый сантиметр льда — это как минимум тысяча лет. Каким образом попал он сюда? Руки раскинуты в стороны, голова запрокинута, глаза широко открыты, а из разверстого в немом крике рта тянется цепочка пузырьков воздуха…

Они вынуждены покинуть это место. На таком ветру ничего не сделаешь. А на следующий день человека уже не найти. Впрочем, они особо и не пытаются, да и времени нет. Им ни за что не вытащить мертвеца из-под слоя льда. Да и зачем? Какой в этом смысл?

Добравшись до лагеря и нырнув под не слишком теплые своды похожих на эскимосские иглу палаток, полярники обмениваются мнениями. По-видимому, это тело участника какой-то давней экспедиции. Да, не повезло парню, угодил в гигантский ледяной саркофаг. Такой не изготовит ни один гробовщик.

Через неделю, на станции Амундсен-Скотт, находясь в относительном тепле и уюте, Джим Ловелл и астронавт Оуэн Герриот поют за ужином. Они весело приветствуют обитателей полярного поселка, делятся воспоминаниями о полетах. Ради поддержания реноме (бремя славы! Все-таки ведь «ветеран космических полетов и непревзойденный оратор») Джим встает и без всяких шпаргалок начинает приветственную речь.

…Но почему тот человек вмерз в лед стоя? Одна нога согнута в колене, другая выпрямлена, голова запрокинута… И почему лед такой прозрачный?..

Стоя перед своими слушателями, Джим Ловелл неожиданно умолкает. Чтобы как-то скрыть растерянность, делает глоток кофе из чашки. О чем он только что говорил? Об «Аполлоне-8»? Или об «Аполлоне-13»? Всем хочется послушать его рассказ о «тринадцатом» и не в последнюю очередь — из-за фильма. Что ж, Джим не возражает. Фильм получился приличный. А сам он не настолько важная персона, чтобы смотреть в зубы дареному коню. Тем более что картина вернула ему былую славу. Если бы не Рон Ховард, разве оказался бы Ловелл здесь, на Южном полюсе? Ну, возможно, и мог оказаться, но ход экспедиции вряд ли бы стали освещать телевизионщики Си-эн-эн.

Они поставили в известность поисково-спасательную команду, потом, посовещавшись, решили, что будет лучше, если газетчики не узнают о находке. К тому же события, связанные со смертью и преступной халатностью, редко попадают даже на последние страницы газет, особенно здесь, к югу от шестидесятой параллели.

Так на чем он остановился?

На полете «Аполлона-8»? Или «Аполлона-13»?..

Слушатели терпеливо ждут продолжения рассказа.

Джим нарочито закашливается и делает еще глоток кофе.

Наверное, стоит упомянуть о «Джемини-7». Этой темой люди не особенно интересуются. Да еще если все выступление продлится не более часа и точно известно, что дальше речь пойдет о «тринадцатом», о взрыве и самом тяжком испытании, выпавшем на долю НАСА. Думать так его заставляет отнюдь не цинизм. Просто Джим выступает перед людьми уже давно и знает, что именно заставляет их слушать, затаив дыхание. Печально, ведь рассказ о «Джемини-7» сделать увлекательным вовсе не трудно. Стоит лишь вспомнить подробности. Вспомнить, как почти все приборы — за редким исключением — начали выходить из строя. Ракетные двигатели малой тяги. Топливные элементы. Бедняга Фрэнк Борман с его узким командирским видением… руки у него так и чесались нажать рычаг аварийного прекращения полета. Но кто посмеет упрекнуть его в этом? Они так и остались на орбите, ожидая, когда на «шестом» прилетят Стаффорд и Ширра. Две недели жизни в капсуле, которая — час за часом, сбой за сбоем — превращалась в орбитальный сортир.

«Джемини-7». Об этом корабле он никогда не говорит. И все-таки воспоминания о нем преследуют Ловелла по пятам.

Стальной пузырь обезьяньего существования, взмывающий ввысь, в безмятежный черный океан.

Наступает зима. Солнце скрывается за тучами. Голубой лед становится черным. Тонкая пленочка воды, изнутри обволакивающая каждый пузырек воздуха, превращается в лед, убивая все живое. Окружающий мир потемнел, утратив прежние краски. Жизнь прекращается.

Вся пища в командном модуле «Одиссей» покрыта инеем. Условия здесь не намного лучше, чем на «Аквариусе». (На чем он остановился? О чем рассказывает? О лунном модуле «Аполлона-13», ставшем для них спасательной шлюпкой, когда не оставалось ничего другого, кроме ожидания?) Джим Ловелл продолжает. Зачарованные слушатели подались вперед, боясь пропустить хотя бы слово. Время от времени рассказ прерывается дружным смехом. Как жаль, что сам он теперь не может уловить значения привычных слов, соскальзывающих с его губ.

Когда они пять недель спустя вернулись в Пунта-Аренас — последняя остановка перед полетом домой, — оказалось, что Ник Джинкс, тот странный англичанин, что подошел к Джиму на улице, куда-то исчез. Никто в городе ничего не знал о нем.

И вот с тех самых пор Ловелл был вынужден хранить в памяти этот невероятный образ, будучи не в силах освободиться от него: он поверил, что человек во льду был именно Ник Джинкс. Да, Джинкс каким-то чудом вмерз в лед. С тем же успехом можно сказать, что он вмерз во время. Красивые, жестокие, близко посаженные глаза глядят на Джима из невообразимо далекого прошлого. Рот открыт и навеки застыл в безмолвном крике. Правая нога, обутая не в старинный сапог из тюленьей кожи, а во вполне современный, из кожзама, приподнята, как будто он вот-вот наступит на хвост саблезубому тигру. Носок левой вытянут, словно человек пробует теплые воды кембрия.

Авианосца «Шангри-Ла» нигде не видно. Где тебя носит, черт побери, «Шангри-Ла»?

Джим на ощупь находит кнопку, включает фары, заливая светом темную дорогу, ведущую к Лейк-Форест. Приборная доска оживает, испуская нежное зеленое свечение. «Дворники» с писком скользят туда-сюда по ветровому стеклу. Ловелл чертыхается и останавливает их. Затем коротко усмехается: на восьмом десятке он может спокойно признать, что никогда не дружил с кнопками и выключателями. (Джим никогда не забудет взгляд, каким его удостоил на «Аполлоне-8» Фрэнк, когда он случайно надул его спасательный жилет.)