Бремя чисел

Во время второй распродажи мы были вынуждены пустить в ход нашу собственную макулатуру. Увы, Мириам назначила на прошлые печатные издания общества такие абсурдно высокие цены, что брошюрки расходились крайне медленно даже среди завсегдатаев. У нас завалялись целые коробки со старыми программками: доктор Дж. Р. Ривс с циклом лекций «Умственная отсталость и творчество», посвященным работам Уго Черлетти и Лучио Бини. Выступления сэра Ричарда Грегори на тему «Наука и мировой порядок». Имелись также брошюрки по семантике Коржибского, поэзии Маяковского, творчеству Казимира Малевича. Нашлась ни разу не открывавшаяся коробка, заклеенная скотчем таким старым, что он тут же рвался, стоило за него потянуть. В ней обнаружились новенькие — только что из-под типографского пресса — экземпляры спиритуалистской книженции под названием «Как говорить со своими мертвыми», изданной еще в военные годы.

Третья распродажа была прорекламирована с подкупающей прямотой — «Полная ликвидация». В первой коробке, которую я открыл, оказалось многообещающее содержимое: комплект кожаных ремней и резиновый кляп с явными следами зубов. О таком направлении деятельности общества я, признаться, не подозревал: перед моим мысленным взором возникли сексуальные эксперименты в духе Кинси.

Во втором ящике лежали помещенные в рамки фотографии какого-то европейского города, снятые между двумя мировыми войнами. Приглядевшись, я заметил, что вывески магазинов начертаны на незнакомом мне языке. Значит, это не Вена, как показалось мне с первого взгляда, а какое-то другое место, впоследствии проглоченное Советской империей.

Это — самые интересные экспонаты. Остальное — никому не нужная дребедень: кожаная коробка для шляп, чучело аллигатора с фут длиной, поношенная моряцкая форма.

Все остальное время я наблюдал за тем, как молодая Африка изобретала самое себя, оставляя свои каракули на бумажных салфетках в кафетериях по всему Лондону. Помню, как мы с Тариком Али и Ванессой Редгрейв сидим в какой-то грязной забегаловке на Грейз-Инн-роуд среди пластиковых бутылочек с кетчупом и чашек с недопитым чаем. Не забуду, как Кеннет Каунда напился в обществе Маргарет Фини на кухне общежития на Гоуэр-стрит. Сейчас вспоминать все это, мягко говоря, странно. Что поделать. Либретто комической оперы из-под пера Дорис Лессинг. Будущее свободной Африки, нацарапанное на салфетке. Славные люди с их хрупкими мечтами: наглядный пример того, что делает с человеком разлука с родиной.

А вон там, в углу, болтая о прочитанных книжках с Робертом, мужем Салли, сидит лысый плюгавый человечек в сером костюме — зазывала из Советского Союза.

Вы бы точно восхитились бульдожьей хваткой этого типа. Он потратил недели, если не месяцы, пытаясь установить дружеские отношения с будущими руководителями Мозамбика, изо всех сил обрабатывал их, раздавал направо и налево обещания. Но Жоржи Каталайо и совет ФРЕЛИМО взяли твердый курс на политику неприсоединения. Эта политика, опробованная на практике в дешевой лондонской кафешке, дала Каталайо возможность время от времени проказничать. Я присутствовал при разговоре, который он завел на следующий день после приема в китайском посольстве.

— А вас разве туда не пригласили?

— Нет, — отвечает посланец Страны Советов, надувшись от обиды.

— Китайский посол выразил одобрение позиции ФРЕЛИМО, взявшей курс на неприсоединение.

— Неужели? — настороженно произносит собеседник Каталайо.

— Он высоко оценил нашу веру в то, что народ Мозамбика способен сам решать все свои проблемы.

— В самом деле? — Собеседник делает большие глаза.

Каталайо улыбается своей фирменной улыбкой.

Русский покрылся испариной: неужели его начальство лопухнулось?

— И что вы ему на это сказали?

— Я послал его подальше. Вам вдогонку.

Всеобщий хохот.

Русского никто не воспринимал всерьез.

Распродажи Мириам требовали все новых и новых жертвоприношений. Не пощадили ни одной комнаты, ни единого шкафа, ни полки. Атмосфера — всеобщее покаяние в грехах — обрела лютеранскую мощь. С пыльных потолков исчезли люстры, со стены, оставив после себя яркий квадрат на выцветшей панели, — пробковая доска для объявлений. И наконец, Мириам покусилась на святая святых общества — библиотеку.

В конце каждого дня Мириам с парой немолодых завсегдатаев прочесывали библиотечные полки в поисках книг, достойных стать лотами аукциона. Они напоминали мне любителей мидий — те обычно начинают с самых сочных экземпляров, а заканчивают тем, что поглощают все подряд. Философия общества сама по себе так давно утратила четкие очертания, что даже у его долгожителей возникали сомнения, какие книги оставить, а от каких избавиться. Если здесь не место «Крылатой любви», то зачем оставлять на полке неполный комплект сочинений Джона Леманна? Чем таким обладает поэзия Кейта Дугласа и чего не хватает рассказам Джеймса Хенли? Если следует приберечь иллюстрированные каталоги работ Генри Мура, то по какой причине этого не заслужил Грэм Сазерленд? И что это за философское общество, которое держит на своих полках опусы Артура Кестлера, но отказывает в этом праве Дж. Б. Пристли и Дж. Д. Арвену?

Я прервал свое занятие. Вытащив книги из коробки, я выложил их на стол.

«А — К» и «Л — Я».

Философский словарь в двух томах.

К тому времени Жоржи Каталайо уехал из Лондона в Танзанию. Он оставил мне свой тамошний адрес. Я написал ему на форзаце первого тома: «Вы действительно учили английский по этой белиберде?»

Книгу я отправил ему по почте в тот же день и забыл о нем.

Жоржи Чивамбо Каталайо: бывший пастух, бывший исследователь ООН, борец за свободу, доктор антропологии. Больше я его не видел.

Память возвращает меня в день, предшествовавший его речи в Женском институте. Мы проводили время в забегаловке на Роман-роуд, объедаясь пончиками и надеясь на то, что сахар заменит нам вдохновение.

— Прежде чем что-то делать, — с пафосом произносит Жоржи, — надо, чтобы соотечественники были готовы сотрудничать с нами.

Сахарная пудра, джем, шоколадная глазурь — ему без разницы.

— Разобщенность — главная и величайшая наша проблема, — продолжает он. — В настоящее время жители одной деревни едва ли знают жителей соседней.

И тут я говорю:

— Твои слушатели тебя не поймут. Для них это ничего не значит. Как могут соседи не знать друг о друге? Дороги для нас — то же самое, что деревья. Или трава. То, что вы строите дорогу, даже не зная, куда она приведет, — это, скажу я вам, не для средних британских умов.

— Средних британских умов?

— Я хочу сказать, что не буду подыгрывать дамам в Женском институте.

Каталайо делает отметку в блокноте.

— Мы не можем приступить к строительству нового государства, — повторяет он свою мысль, — пока наши мужчины и женщины боятся и ненавидят друг друга.

— Как это понять?

— Так, что пока нами правят португальцы, в любую деревню в любой день могут приехать два грузовика для перевозки скота. Мужчинам солдаты прикажут залезть в один, женщинам — в другой. Мужчин могут отвезти работать в поля. Женщин — ремонтировать дороги. Мужчины и женщины из одной деревни — супруги, возлюбленные, братья и сестры, — возможно, больше никогда не увидятся. Не скажу, что это делается намеренно. Просто солдаты часто забывают, откуда брали людей на работы. Страна-то большая. Все местные для португальцев на одно лицо. Солдаты не знают языка чичева. А власти сделали все, лишь бы только мои соотечественники не выучили португальский. Вот солдаты и не помнят, кто откуда. Вечером они подъезжают к ближайшей деревне и дают тебе пинком под зад. Брысь из грузовика. Где твоя жена? Где твоя подружка? Никто не знает. Попробуй разберись. Главное, всем на это наплевать.