Бремя секретов

— Дзайниши, — объясняет мой сын, — называют людей, которые приехали в Японию из других стран. Когда говорят «дзайниши», часто имеют в виду корейских эмигрантов, потому что их в Японии больше всего.

— Но… Юмико говорит по-японски не хуже остальных. И фамилия у нее японская. Ее родители родились в Японии. Почему же тогда она не японка?

— Потому что у нее другая национальность, — отвечает мой сын. — У нее нет косеки. Ты же знаешь, Цубаки: когда мы едем за границу, нужен японский паспорт. А чтобы получить его, требуют показать косеки. Семья твоей подруги до сих пор сохранила свое северо- или южнокорейское гражданство.

— Значит, в Японии не хотят, чтобы иностранцы становились японцами?

— Вовсе нет. Просто получить гражданство очень трудно. И некоторым приходится оставаться иммигрантами, хотя уже второе или третье поколение их семьи живет в Японии.

Не удовлетворившись этим ответом, Цубаки заметила:

— Как странно. Для меня Юмико настоящая японка.

— Для тебя национальность подруги не имеет никакого значения, — сказала жена моего сына. — Главное — ваша с Юмико дружба.

После ужина Цубаки, по настоянию матери, отправилась в ванную.

Нацуко с моим сыном продолжили разговор об иммигрантах. Фуюки, ее младший брат, внимательно их слушает.

— Папа, а сколько в Японии дзайниши с корейским гражданством? — спрашивает Нацуко.

— Думаю, около шестисот пятидесяти тысяч.

— Так много?

— Да.

— И ведь они все потомки людей, которых привезли в Японию во время колонизации для выполнения грубой физической работы?

— Это не совсем так, Нацуко, — отвечает мой сын, поразмыслив. — Недавно я прочел в одной книге, что после войны японское правительство отослало большую часть этих людей обратно в Корею.

Я смотрю на сына. В первый раз слышу, как он рассуждает на эту тему.

— Корейские дзайниши — это скорее потомки тех, кто сам перебрался в Японию в период колонизации.

Вспоминаю рассказ госпожи Ким.

— Некоторые приехали в Японию без документов сразу после войны или после корейской революции и жили здесь незаконно.

— Вот как? — удивляется Нацуко.

«Незаконно?» Слово это болью разошлось по моему телу. Перед глазами встают лица матери и ее брата. Они потеряли работу, родину, свободу. В чужой стране их ждала нищенская жизнь.

— Почему же эти люди, — спрашивает Нацуко, — носят японские фамилии, ведь колонизация уже давно закончилась? Неужели чтобы избежать дискриминации?

— К сожалению, это так, — отвечает мой сын с мрачным выражением лица.

Тут в разговор вступает Фуюки:

— Это нехорошо.

— Что нехорошо? — спрашивает Нацуко. — Скрывать свое происхождение?

— Наоборот, — отвечает Фуюки. — Нехорошо поступают японцы. Иммигранты у нас не могут называться настоящими фамилиями.

— Ты прав, Фуюки, — говорит мой сын.

Внуки расходятся по своим комнатам делать уроки. Мой сын разворачивает газету и принимается читать. «Интересно, есть ли в газете статьи про эксгумацию на дамбе Аракава?» — думаю я. Но не решаюсь задать этот вопрос сыну. Открываю журнал и начинаю рассеянно перелистывать страницы. Наблюдаю за сыном. Он даже не смотрит в мою сторону. Минуту спустя я говорю ему нерешительно:

— Знаешь, Юкио…

— Что? — отзывается он, не поднимая взгляда.

Я замолкаю. Юкио посмотрел на меня поверх очков.

— Ты… — продолжаю я, запинаясь, — ты помнишь, что моя мать и мой дядя погибли во время дайшинсай в Канто?

— Разумеется. Я как раз вспомнил о них.

«Что? Вспомнил о них? Что он имеет в виду?»

— Ведь сегодня годовщина землетрясения, не так ли? — добавляет он.

— Да…

— Вчера я слышал по радио, что эксгумация корейских захоронений состоится на этой неделе неподалеку от дамбы Аракава. Тебе что-нибудь известно об этом?

Я не знаю, что ответить. Руки и ноги холодеют. Но я стараюсь не выдавать своего волнения и коротко отвечаю:

— Нет.

Мой сын кладет на стол газету и очки и рассказывает, что он слышал по радио. Я рассеянно его слушаю. Снова вспоминаю госпожу Ким.

— Ясно, что вся эта история никак не связана с гибелью твоих близких, — говорит он. — Я все думаю, что нужно сделать им могильные плиты.

— Могильные плиты? — удивленно переспрашиваю я.

— Да. Даже спустя пятьдесят девять лет не поздно начать молиться за упокой их души, как это сейчас пытаются сделать корейцы.

Я говорю:

— Твой отец предлагал мне то же самое, и я отказалась.

— Но почему?

— Я никогда не смогу забыть о горе, которое пережила, потеряв семью. Землетрясение принесло мне слишком много страданий. Тогда мне было всего двенадцать лет. Если я увижу могильные плиты, горе мое станет еще невыносимее, чем прежде.

— Понимаю, — соглашается мой сын. — На самом деле это была идея Шизуко. Ты же знаешь, ее родители погибли во время бомбардировок Иокогамы.

Мы молчим. Потом он снова берет газету и очки.

— Дорогой, ты мне не поможешь? — зовет его из кухни Шизуко.

— Подожди! — отвечает он. — Сейчас приду.

Юкио встает и спрашивает:

— Почему ты сегодня вспомнила про свою мать и ее брата? Ты хотела мне что-то рассказать?

— Нет, ничего, — отвечаю я.

И он уходит на кухню.

* * *

— Стой! — раздался позади меня грубый мужской голос. Чувствую, как в спину уперлось что-то жесткое, вроде палки. Не успеваю я обернуться, как человек тот говорит:

— Руки вверх!

От страха кровь холодеет в жилах. «У него револьвер!» Я поднимаю руки.

— То-то, а теперь шагом марш.

Я осторожно иду вперед.

— Живее! — кричит он. — Все тебя ждут!

«Все? Кто это — все?» Наконец мы оказываемся на плотине. На берегу реки вырыта огромная яма, вокруг нее собралась толпа людей.

— Нет, нет! — кричу я.

Человек толкает меня вперед:

— Спускайся! Твоя мать уже там.

«Мама уже там?» И я кричу изо всех сил: